Стрелок. Извлечение троих. Бесплодные земли
Шрифт:
Он смотрел прямо в лицо Катберту – и не видел там ничего. Вообще ничего. В потухших глазах Катберта отражалась погибель Хакса. В глазах Катберта все это уже случилось. Хакс их накормил. Они пошли на лестницу. Чтобы поесть. А потом Хакс отвел стражника по имени Робсон для предательского t^et-`a-t^et не в тот угол кухни. Вот и все. Ка – это ка. Иногда оно, словно камень, сорвавшийся вниз с горы. Только и всего. И ничего больше.
Все это Роланд прочел в глазах Катберта.
В глазах стрелка.
X
Отец Роланда только что возвратился с нагорья и выглядел как-то совсем не к месту среди роскошных портьер
Отец был одет в черные джинсы и голубую рабочую рубаху. Свой дорожный плащ – пыльный и грязный, а в одном месте даже разодранный до подкладки – он небрежно перекинул через плечо, не заботясь о том, как подобный видок сочетается с элегантным убранством залы. Отец был ужасно худым, и, казалось, его густые усы, похожие на велосипедный руль, перевешивали его голову, когда он смотрел на сына с высоты своего немалого роста. Револьверы на ремнях, что опоясывали его бедра крест-накрест, висели под безупречным углом к рукам – чтобы их было удобно выхватывать из кобуры. Потертые рукоятки из сандаловой древесины казались унылыми и какими-то сонными в тусклом свете закрытого помещения.
– Главный повар, – тихо проговорил отец. – Подумать только! Взрыв на горной дороге у погрузочной станции. Мертвый скот в Хендриксоне. И, может быть, даже… подумать только! В голове не укладывается!
Он умолк на мгновение и внимательно присмотрелся к сыну.
– Тебя это мучает, да? Терзает?
– Как сокол – добычу, – отозвался Роланд. – И тебя это тоже терзает.
Он рассмеялся. Не над ситуацией – ничего в ней веселого не было, – но над пугающей точностью образа.
Отец улыбнулся.
– Да, – сказал Роланд. – Наверное… это меня терзает.
– С тобой был Катберт, – продолжал отец. – Он, видимо, тоже уже рассказал все отцу.
– Да.
– Он ведь подкармливал вас, когда Корт…
– Да.
– И Катберт. Как ты думаешь, его это тоже терзает?
– Не знаю.
На самом деле Роланду было вообще все равно. Его никогда не заботило, совпадают ли его собственные чувства с чувствами кого-то другого.
– А тебя это терзает, потому что из-за тебя умрет человек?
Роланд невольно пожал плечами. Ему вдруг не понравилось, что отец так дотошно разбирает мотивы его поведения.
– И все-таки ты рассказал. Почему?
Глаза мальчугана широко распахнулись.
– А как же иначе?! Измена, это…
Отец резко взмахнул рукой.
– Если ты так поступил из-за дешевой идейки из школьных учебников, тогда не стоило и трудиться. Если так, то уж лучше пусть все там, в Тонтоуне, погибнут от массового отравления.
– Нет! – яростно выкрикнул Роланд. – Не поэтому. Мне хотелось убить его… их обоих! Лжецы! Гадюки! Они…
– Продолжай.
– Они задели меня, – закончил парнишка с вызовом. – И мне было больно. Что-то такое они со мной сделали. Из-за этого что-то во мне изменилось. И мне захотелось убить их за это.
Отец кивнул:
– Это другое дело. Пусть это жестоко, но оно того стоит. Пусть оно, скажем, не высоконравственно, но тебе и не нужно быть добродетельным. Это не для тебя. На самом деле… – он пристально поглядел на сына, – ты, вероятно, всегда будешь стоять вне каких-либо нравственных норм. Ты не настолько смышлен, как Катберт или сынишка Ванни. Но это даже и к лучшему. Так ты будешь непобедим.
Мальчик, до этого раздраженный, теперь почувствовал себя польщенным, но вместе с тем и немного встревожился.
– Его…
– Повесят.
Мальчик кивнул:
– Я хочу посмотреть.
Старший Дискейн расхохотался, запрокинув голову:
– Не такой уж и непобедимый, как мне казалось… или, может быть, просто тупой.
Внезапно он замолчал. Рука метнулась, как вспышка молнии, и сжала предплечье Роланда – крепко, до боли. Мальчик поморщился, но не вздрогнул. Отец смотрел на него долго и пристально, но Роланд не отвел глаз, хотя это было гораздо труднее, чем, например, надеть клобучок на возбужденного сокола.
– Хорошо, можешь пойти посмотреть. – Он повернулся, чтобы уйти.
– Отец?
– Что?
– Ты знаешь, о ком они говорили? Кто этот «наш добрый друг»?
Отец обернулся и задумчиво поглядел на сына.
– Да. Кажется, знаю.
– Если его схватить, – проговорил Роланд в своей медлительной, может быть, даже чуть тяжеловатой манере, – тогда больше уже никого не придется… ну, вздергивать. Как повара.
Отец усмехнулся:
– На какое-то время, наверное, да. Но в конечном итоге всегда кто-то найдется, кого нужно вздернуть, как ты очень изящно выразился. Люди не могут без этого. Даже если и нет никакого предателя, рано или поздно такой отыщется. Люди сами его найдут.
– Да. – Роланд мгновенно понял, о чем идет речь. И, раз уяснив себе это, запомнил уже на всю жизнь. – Но если вы его схватите, этого доброго друга…
– Нет, – решительно оборвал его отец.
– Почему нет?
На мгновение мальчику показалось, что отец сейчас скажет ему почему. Но отец промолчал.
– На сегодня, я думаю, мы уже поговорили достаточно. Оставь меня.
Роланду хотелось напомнить отцу, чтобы он не забыл о своем обещании, когда придет время казни, но он прикусил язык, почувствовав отцовское настроение. Он поднес ко лбу сжатый кулак, выставил одну ногу вперед и поклонился. Потом быстро вышел, плотно закрыв за собой дверь. Он уже понял, что отец хочет потрахаться. Мальчик не стал мысленно задерживаться на этом. Он знал, конечно, что его папа с мамой делают это… эту самую штуку… друг с другом, и был в курсе, как это все происходит. Но сцены, возникавшие в воображении при мысли об этом самом, всегда сопровождались ощущением неловкости и какой-то непонятной вины. Уже потом, несколько лет спустя, Сюзан расскажет ему историю про Эдипа, а он будет слушать ее в молчаливой задумчивости, размышляя о причудливом и кровавом любовном треугольнике: отец, мать и Мартен – которого в определенных кругах прозывали – наш добрый друг Фарсон. Или, возможно, если добавить его самого, это был уже даже и не треугольник, а четырехугольник.
XI
Холм Висельников располагался как раз у дороги на Тонтоун. В этом была некая поэтичность, которую смог бы, наверное, оценить Катберт, но уж никак не Роланд. Зато виселица произвела на Роланда неизгладимое впечатление: исполненная зловещего величия, она черным углом прочертила ясное голубое небо – темный, изломанный силуэт, нависающий над столбовой дорогой.
В тот день обоих ребят освободили от утренних занятий. Корт с немалыми усилиями прочел записки от их отцов, шевеля губами и время от времени кивая головой. Закончив это трудоемкое дело, он аккуратно сложил бумажки и убрал их в карман. Даже здесь, в Гилеаде, бумага была на вес золота. Потом Корт поднял глаза к светло-лиловому рассветному небу и снова кивнул.