Стремглав к обрыву
Шрифт:
Глава 10
Изменилась ли я за эти годы? Из всех, кто меня знает, это категорически отрицает только мой отец. Несколько лет назад ему удалось подцепить вдову с пенсией, и он переехал во Флориду. Зайдя к нам прощаться, он долго распространялся о том, что настоящую леди узнают не по одежке, и не все то золото, что блестит, что не он один выжимал из Уолтера деньги, но, известное дело, в чужом глазу соринка…
А вот Лотта уверяет, что за последние годы я стала совсем другой. Сама она почти не изменилась, только перестала ненавидеть меня, теперь она хочет со мной дружить. У нее есть дочь – Маргарет. Она на несколько месяцев младше Сьюзен. Уезжая, Лотта и ее муж часто оставляют Маргарет с нами; кроме того, Лотта регулярно приходит с ней в гости. Маргарет – единственный ребенок в семье, любит
– Жаль, что я не родила раньше, – говорит Лотта. – Черт, почему-то больше не могу забеременеть. Знаешь, мы, наверное, подыщем квартиру поближе к вам…
Муж Лотты Эдвин работает в фирме Уолтера. Он высокий, стройный, довольно красивый, из той англосаксонской породы, в которой уродов не бывает. У него открытое, приятное, ничем не примечательное и ничего не выражающее лицо; можно провести с ним целую вечность, не подозревая, какую бурю чувств скрывает эта маска. Поэтому мне кажется, что они с Лоттой очень похожи, хотя Хелен и утверждает, что, познакомившись с ним, она потеряла к своей дочери всякое уважение.
Эдвин родился в Уилмингтоне, штат Делавэр, на родине Дюпонов – и не был Дюпоном. Потом семья, в которой не было ни одного католика, переехала в католический Бостон. Незадолго до того, как он окончил школу, его отец, инженер по профессии, получил работу на Манхэттене, и семья еще раз переехала – в Нью-Йорк. И Эдвин поступил в еврейский Сити-колледж, хотя он и не еврей. Видимо, из-за этого, да еще в силу замкнутого характера и склонности к одиночеству, он стал считать себя вечным аутсайдером. Он придерживается тех же политических взглядов, что и его теща, но Хелен труднее понять, что он такое, хотя Тома Краузе она раскусила в два счета.
В отличие от Краузе, Эдвин не пытался объяснять ей, что в несчастьях Америки виноват не кризис тридцатых и не война сороковых годов, а маккартизм пятидесятых. Стоило Краузе заикнуться об этом, она его резко обрывала. С Эдвином было намного сложнее: он разделял ее взгляды, но так резко выражал их, что приводил всех нас в недоумение.
Трудно сказать, насколько Лотта единодушна со своим мужем – или с матерью. Она никогда не спорит и, похоже, охотно помогает Эдвину воплощать в жизнь его политическую мечту: превратить Нижний Ист-Сайд в оплот республиканцев. Но как бы внимательно ни слушала она его рассуждения о политике, всегда чувствуется, что какая-то часть ее сознания не участвует во всем этом – потому что ничему не верит. Неудивительно. Ведь если не считать ее короткого увлечения Мартином и нескольких месяцев с Краузе, Лотта – типичный аутсайдер. Она никого не подпускает слишком близко и ничему не отдается полностью, на всякий случай всегда оставаясь немного в стороне. Теперь вот решила дружить со мной. Меня это смущает, потому что ее нынешняя доверительность так же ни на чем не основана, как и прежние подозрения.
Сама я не верю в перемены.
Уолтер, не в силах дольше терпеть жену, с которой прожил двадцать лет, разводится с ней: оказывается, ему нужна совсем другая жена. Убедив себя в необходимости произвести замену, он женится на девушке, которая внешне ничем не напоминает первую жену: она молода, бедна и красива. Довольно скоро он с удивлением обнаруживает, хоть и отказывается это признать, что его новая жена, по существу, мало чем отличается от прежней.
Мы с Хелен и впрямь очень похожи, если не считать различий во внешности и в воспитании. Может показаться, что она не нуждается в любви и заботе со стороны мужчины, но ведь ее никто не любил, даже родной отец. Она много рассказывала мне о своем детстве, и я знаю, что говорю. Ее отец был такой же слабохарактерный, как Уолтер, но к тому же еще безответственный и женолюбивый: он месяцами не появлялся дома, а возвращаясь, смотрел на дочь с разочарованием, словно надеялся, что за время его отсутствия случится чудо и она вдруг похорошеет. «Господи! – воскликнул он однажды, обращаясь к жене, когда Хелен исполняла для них недавно разученный в балетной
Ни Хелен, ни я не умеем находить компромиссы. Только ее непримиримость проявляется более явно, потому что ей от природы свойственна прямота и еще потому, что она нашла применение своей недюжинной энергии в сфере общественной и политической, поскольку другие стороны жизни были для нее во многом закрыты.
Итак, Уолтер сменил жену, поддавшись собственным иллюзиям или попросту желая «сменить декорацию». Вряд ли эта перемена сделала его счастливее. Теперь-то он уверяет меня, что раньше я была другой, но перемена во мне чисто внешняя. Раньше я жаждала богатства, а теперь жажду любви, тепла и взаимопонимания. Но как бы там ни было, мне все равно нужны деньги, а ему – властная жена. По сути ничего не изменилось: я лишь временно удовлетворила одну потребность и тут же вспомнила о других – неудовлетворенных. Но страсть к деньгам никогда не оставляла меня, в отличие от плотского желания, которое Дэвид обычно полностью удовлетворял.
Словом, ни Уолтер, ни Лотта, ни я почти не изменились; но остается Борис, жизнь которого, в отличие от жизни его сестры, резко переменилась к лучшему, когда я стала женой Уолтера. У Бориса появилась любящая мать. И это явно пошло ему на пользу. Его разум, мирно дремавший, пока родная мать считала, что у мальчика нет абсолютно никаких способностей, наконец пробудился, и стало ясно, что Борис способен учиться не просто хорошо, но по некоторым предметам даже блестяще. В старших классах ни о какой помощи с моей стороны уже не могло быть и речи. В выпускном классе он стал одним из победителей общенациональной физической олимпиады школьников, поставив интересный опыт, демонстрирующий воздействие электрического поля на животных. Он долго пытался объяснить мне суть опыта; я поняла лишь, что опыт ужасно сложный и что я могу гордиться Борисом.
К тому времени он очень вырос, похорошел и стал похож на Уолтера, только крупнее, и выражение лица у него было более открытое; по крайней мере, мне казалось, что лицо Бориса выражает чувства, а не скрывает их, как лицо его отца. Мне пришлось встать на цыпочки, чтобы поцеловать Бориса, когда он вернулся из школы и, краснея от гордости и смущения, рассказал мне о награде. Он вытерпел поцелуй, хотя обычно не выносил даже легких прикосновений, вытер щеку и, напустив на себя безразличный вид, спросил, скоро ли вернется отец, хотя было всего четыре часа.
Вошла Андреа. Ей тогда было четыре года, но она была очень маленькая и выглядела не старше трехлетнего ребенка. Борис подхватил ее на руки, шумно расцеловал и принялся подбрасывать кверху, а она визжала от удовольствия, пока не начала икать, и тогда я попросила его опустить ее на пол. Он всегда очень любил Энди. Те чувства, которые он испытывал ко мне, но всегда стеснялся показывать, открыто выливались на малышку Энди.
Я увела его в кухню и оттуда позвонила Уолтеру. Хотела передать трубку Борису, но он покачал головой и сказал, чтобы я сама сообщила новость отцу. Уолтер ответил, что он страшно рад, что мы должны отметить это событие и поужинать где-нибудь втроем.
За ужином он сказал Борису, что гордится им, но считает своим долгом предостеречь: не следует заноситься – это не идет на пользу ученому.
Осенью пятьдесят восьмого Борис поступил в Массачусетский технологический институт, о котором и мечтал. Писал нечасто, но в первые месяцы приезжал домой, как только предоставлялась возможность. Мы мало знали о том, чем он занимается помимо учебы, правда, из его разговоров можно было понять, что время от времени он встречается с девушками и ходит на студенческие вечеринки. В июне шестьдесят второго мы полетели в Кембридж на выпускной вечер. Борис встретил нас в аэропорту на своей машине: купил ее, когда ему исполнилось двадцать четыре и он вступил во владение наследством бабушки по материнской линии. Он познакомил нас с Таней – девушкой, на которой собирался жениться.