Студенты (Семейная хроника - 3)
Шрифт:
– Все остальное я могу сразу отвечать.
Профессор совсем огорчился: что-то закипало в его душе; он точно хотел или встать, чтобы уйти, или крикнуть всем этим Карташевым, которые нагло лезут, неподготовленные, неразвитые, изолгавшиеся и изовравшиеся, - что они унижают университет, что alma mater не полицейское управление, где выдают паспорта на жительство. Но профессор только стиснул зубы и несколько мгновений в упор смотрел на Карташева...
– Изучая право, - с подавленным бешенством заговорил он, - вы отказываетесь от определения этого права;
– Позвольте мне держать в пятой группе...
Профессор безнадежно отвалился в свое кресло.
– Я не могу...
– Из восьмидесяти пяти листов я не знаю всего трех...
Профессор стремительно и бурно перебросился из кресла к самому носу Карташева.
– Это в лавке... это в лавке торгуются... и меряют аршинами, а не здесь... вы ошиблись, милостивый государь!!
"Милостивый государь!" так же загудело по всей аудитории, как и на первой лекции. Сердце Карташева тоскливо сжалось.
– Я могу только, - опять успокоенно, после долгого молчания, заговорил профессор, - соблюсти формальность закона; извольте брать новый билет.
"Ну и черт с тобой, - подумал Карташев, - по крайней мере, хоть студенты увидят, что я остальное знаю".
С лицом приговоренного и озлобленного он вынул новый билет.
– Восемнадцатый: киренаики. Вы сказали, можете не обдумывая отвечать?
– Могу, - раздраженно ответил Карташев.
Карташев начал, но профессор перебил его два раза подряд.
– Позвольте мне, - побелев как стена, сказал громко, резко и твердо Карташев - сперва ответить, а затем уже вы скажете мне свои замечания.
Профессор бросил карандаш и, отвалившись на спинку кресла, подперся уныло рукой.
Карташев говорил уверенно, точно, придерживаясь чуть не вызубренных им лекций. Он говорил, и в памяти его вставало все то, что было и на другой странице, и на третьей, в каком именно углу, и дальше все до конца. Речь его лилась плавно, без запинки, уверенно. И в то же время он не переставал чувствовать всю боль своего незаслуженного унижения, голос его дрожал, и, отвечая, он не смотрел на профессора.
– Это вы знаете... довольно...
У Карташева отлегло на душе, боль и оскорбление сменились опять надеждой на благополучный исход. Профессор обдумывал что-то, а Карташев внимательно, уже извиняясь глазами за свой и за его резкий тон, смотрел ему в глаза. Но маленькие глаза профессора горели из-под нависших седых бровей и смотрели куда-то в угол аудитории.
Он оторвался наконец от каких-то своих мыслей и устало, нехотя, угрюмо произнес:
– По закону вам полагается еще три вопроса...
Карташев замер.
– Что такое право в объективном смысле?
– Профессор, я как раз от этого вопроса отказался, - как мог мягче и заискивающе проговорил Карташев.
Профессор помолчал и медленно задал второй вопрос:
– Что такое право в субъективном смысле?
Аудитория замерла.
Карташев понял, что его срежут, и молча взбешенно смотрел на профессора.
Профессор
– Довольно!!
Он схватил карандаш и сильным взмахом поставил против фамилии Карташева единицу. Не два, а единицу: толстую, громадную, уродливую.
Карташев вскочил как ужаленный. Кресло его откинулось и упало на пол. Все замерло на мгновение. Казалось, что вот-вот произойдет что-то страшное. Но ничего не произошло. Карташев только хлопнул дверью на прощанье, выйдя в коридор. "Не посмел, - упрекнул он себя и вдруг вспыхнул: - Пусть только выглянет сюда".
Карташев подождал: никто не выходил, и в аудитории царила мертвая тишина.
Вдруг, как огнем, обожгла его мысль, что то, что происходит теперь за этой высокой дверью, там, в аудитории, его больше не касается. Он, как мертвый, уже вычеркнут из списка всех тех живых, что сидят там... но он жив и в то же время... Это он, он, Карташев, переживает всю гадость этого унизительного мгновенья, и от него некуда убежать...
"Не останусь в университете, домой не поеду, буду готовиться в институт путей сообщения", - бурей пронеслось в голове Карташева.
Он как ошпаренный выскочил на улицу... к той самой толпе, выше которой еще утром хотел быть.
Дома на вопрос, что с ним, Карташев только ответил: "Я получил единицу по энциклопедии", - и бросился в свою комнату. Там, давя и глотая слезы, он присел и написал, не раздеваясь, следующую телеграмму домой: "Срезался, получил единицу, поступаю в институт путей сообщения, домой не поеду и от всяких денег отказываюсь".
Последнее вышло неожиданно. "Надо", - подумал Карташев и оглянулся: на столе как лежали с утра лекции, так и остались... и конспект с недоконченной фразой, - на мгновение даже восстановилась связь с тем уравновешенным удовольствием, с каким он еще сегодня утром вел этот конспект, пронеслось кошмаром какое-то далекое воспоминание о редакции; обнажилась рана и боль всего только что случившегося, боль и оскорбленное самолюбие... Но ведь он учил, он старался, он почти полгода занимался одним предметом... и слезы опять приступили к горлу.
"Ничего, пускай... Делайте что хотите".
Карташев взял телеграмму и вышел на улицу.
Какой-то туман был в его голове.
Теперь все это еще в нем, но это все быстро уйдет из него, как корни какого-то фантастического растения, которые вплетутся быстро и скоро во все, во все отношения его жизни и навсегда останутся, связав все каким-то непреоборимо прочным цементом. И ничто уж не переменится, весь строй его жизни пойдет уж от этого заложенного прочно фундамента... Карташев точно стоял на обнаженном обрыве своей жизненной постройки и, чем-то смутно тревожимый; о чем-то думал... о чем-то большом, бесповоротном, пред чем и он, и профессор, и все это казалось таким маленьким, ничтожным и в то же время таким безвыходным, неизбежным с точки зрения условий данного мгновенья.