Студеный флот
Шрифт:
Я рассказываю им про Средиземное море, куда мы пойдем, про Великое море заката, как назвали его древние греки, про пиратов и путешественников, про подводных археологов, которые нашли на древнем затонувшем корабле близ турецкого города Каш золотую печать Нефертити, про ее мужа фараона Эхнатона, властителя Верхнего и Нижнего Египта, про Сент-Экзюпери, чей самолет покоится на дне все того же Великого моря заката…
Дневальные дважды сообщали мне, что Косырев трется у дверей Ленкомнаты, подслушивая мои речи.
Заложил, гад, «пропаганец»!
Синее
Комнатка еще проще: в одно окно без занавесок. Покупать занавески некогда, да и не хочется. Вид на заснеженные сопки расширяет комнатушку, а главное, дает глазам размяться после лодочной тесноты, в которой ты поневоле близорук: все под носом, и ни один предмет не отстоит от тебя дальше трех шагов…
Большую комнату занимает мичман, завскладом автономного пайка Юра по кличке Начшпрот. Его двадцатилетняя, снова беременная жена Наташа счастлива: муж что ни вечер – «море на замок», и домой.
В коридоре вместо звонка приспособлен лодочный ревун, притащенный Юрой с базы. Между ударником и чашкой проложен кусок газеты, но всякий раз ревунная трель подбрасывает меня на койке. В средней комнате живет дед, бывший священник, некогда настоятель северодарского храма, где теперь гидрометеослужба. Церковь Николы Морского закрыли еще в 1920-х годах, и с тех пор отец Севериан на северах, рубил дома для подводников, строил ряжевые причалы для лодок. Собственно, у него я и снимал комнатенку, в которой стояла когда-то ванна…
Дом стар. Половицы продавливаются, как клавиши огромного рояля. За хилой перегородкой – общий ватерклозет. Унитаз желт, словно череп доисторического животного, он громко рычит и причмокивает.
Чтобы попасть ко мне, надо идти через кухню, навечно пропахшую жареной рыбой и земляничным мылом. Но все это, как говорит наш старпом, брызги. Потому что комната в Северодаре – это много больше, чем просто жилье, это куб тепла и света, выгороженный в лютом холоде горной тундры. В этом кубе теплого света или светлого тепла можно расхаживать без шинели и шапки, можно писать без перчаток, играть на гитаре, принимать друзей…
Впервые на Севере у меня была своя комната, и я чувствовал себя владельцем полуцарства. Вернешься с моря, забежишь на вечерок, ужаснешься диковинной оранжевой плесени, взошедшей на забытом бутерброде, порадуешься тому, что стол стоит прочно и тебя не сбрасывает со стула и не швыряет на угол шкафа, и с наслаждением вытянешься в полный рост на койке; пальцы ног не упираются в переборку, за ними еще пространства – о-го-го! А утром снова выход в полигон, или на мерную милю, или на рейдовые сборы, или на торпедные стрельбы, или на минные постановки, или глубоководные погружения…
Кто не ходил
Любые земные проблемы кажутся несерьезными, ибо настоящие опасности, настоящие беды – кто из подводников так не считает? – подстерегают человека там, в океане, на глубине… И нечего заглядываться на берег. Северодар создан мудро, создан так, чтобы могли выходить в моря легко и свободно, ни за что не цепляясь, – как выходит торпеда из гладкой аппаратной трубы.
Труба дело! Завтра в особый отдел. Зачем?
Башилов с трудом дождался понедельника. Но с утра – политзанятия. Даже визит к начальнику особого отдела не может быть причиной опоздания.
По дороге в подплав встретил Людмилу, поздоровались. Она даже улыбнулась ему как старому приятелю. Этой улыбкой и жил он весь препротивный день.
На политзанятия в старшинской группе вошли посреди лекции кот Базилио и лиса Алиса – «пропаганец» Косырев и бригадный «комсомолец» (помощник командира бригады по работе с комсомолом) лейтенант Нестерчук.
– Почему нет наглядных пособий? – спросил Косырев, помечая в своем кондуите еще многое из того, чего у Башилова не было «для проведения полноценной политической учебы».
– Я отвечу вам на этот вопрос, – мрачно процедил капитан-лейтенант, – после занятий.
– А почему не сейчас? – поинтересовался «комсомолец».
– А потому, что бестактно проводить разбор занятий, когда они еще не закончились, да еще в присутствии подчиненных. Прошу покинуть кубрик!
Башилов дерзил. Предстоящий поход к эскадренному чекисту наполнял душу бесстрашием обреченного.
– Ну-ну, не очень-то, – отступал к дверям Косырев. – Я тебя по должности старше. Имею право.
Он выдал эту тираду плаксивым бабьим голосом и лишь потом удалился. Старшинам выходка зама очень понравилась, и до конца урока Башилов чувствовал на себе их одобрительные взгляды.
Лишь после обеда и «адмиральского часа» можно было наведаться к полковнику Барабашу.
Дверь начальника «особенного отдела» обита черной кожей, простеганной гитарными струнами. Набрав в грудь воздуха, Башилов толкнулся в жутковатый кабинет, где, казалось ему, все души просвечивают как на рентгене.
– Прошу разрешения! – выдохнул он.
Массивный дядя в черной тужурке с краснопросветными погонами полковника береговой службы листал на широченном столе бумаги. Башилов сразу же отвел от них глаза, чтобы чекист не уличил его в попытке прочесть названия этих, надо было полагать, сверхважных для государственной безопасности документов.
– Капитан-лейтенант Башилов по вашему приказанию прибыл, товарищ полковник!
Барабаш приостановил свое священнодействие. Он глянул из-под портрета Дзержинского, скопировав пронзительный взгляд «железного Феликса»: