Ступай и не греши

Пикуль Валентин Саввич

— Ревнуешь? Мне это нравится…

Каждое проявление чувства в Довнаре, даже его злоба от ревности, приносило ей сердечную радость. Женщину вдруг потянуло к детям, она стала щедрее в подаче милостыни старухам, кормила бездомных собак, вилявших хвостами от благодарности. В один из дней Довнар с утра уехал в Петербург. Ольга просила его не искать встреч с Милицером.

— Возвращайся скорее. Буду ждать…

Весь день провела в комнатах, слушая возгласы дачных поездов. У соседей плакал ребенок, где-то играли на рояле, надсадно скрипели детские качели, с дачных кухонь доносило бойкий

перестук ножей в руках говорливых кухарок. Наконец протяжно заскрипела калитка, но явился… князь Туманов.

— Вы одни? — спросил Жорж. — Тем лучше. Давно хотел говорить с вами, хотя вряд ли имею на это моральное право.

— Я рада вам. Говорите…

Было видно, что князю нелегко начинать свою речь, он расстегнул верхнюю пуговицу на белоснежном мундире студента, попросил разрешения курить.

— Ольга Васильевна, я не раз становился свидетелем вашей жизни с Довнаром, и даже не в самые светлые моменты. Не хотелось бы выражать вам сочувствие, для вас, наверно, обидное, однако я вынужден это сделать. МНЕ ЖАЛЬ ВАС, — со значением произнес Туманов, — жаль еще и потому, что вы не заслуживаете той доли, какая вам выпала…

Это не удивило Ольгу Палем, а даже порадовало:

— Князь, вы случайно не влюблены ли в меня?

— Случайно я никогда не влюбляюсь. Прошу понять меня правильно. Я человек для вас посторонний, но даже мне, постороннему, иногда тяжко видеть, какому глумлению вы подвергаетесь. До каких же пор вы можете сносить унижение своего женского и человеческого достоинства?

Возникла долгая пауза, неловкая для обоих.

Если бы все это князь высказал в худшую пору ее жизни, она бы выпила его слова, как целебный яд, но сейчас, когда дачный сезон был доверху наполнен медоточивым и сладостным миролюбием, этот обличительный монолог князя казался ей попросту неуместным. Но требовалось как-то на него реагировать.

— Что же вы, князь, могли бы мне посоветовать?

Впрочем, его любой ответ был бы для нее безразличным.

— Довнар не достоин вашей любви, — ответил князь Туманов. — В нем отсутствует то благородство, какое необходимо каждому мужчине в его отношениях с женщиной. Довнар переступил все мыслимые и немыслимые границы дозволенного. В институте он изображает фата, имеющего на содержании покорную любовницу. Все ваши слова, что расточаются вами перед ним, известны и нам, его коллегам, словно выставленные Довнаром ради всеобщего осмеяния… Потому и говорю, что МНЕ ВАС ЖАЛЬ.

— Довнар хвастунишка, — сказала Ольга Палем, оправдывая его даже в его подлости. — Ему приятно хвастать моей любовью. Спасибо вам, Жорж, за то, что вы столь откровенны. Но мои отношения с Довнаром уже настолько запутаны, что мне самой трудно разобраться, кто из нас порой прав, а кто виноват…

Туманов долго застегивал пуговицу на мундире:

— Уважаю вас и ваше чувство, — сказал он, поднимаясь. — Для меня вы всегда останетесь святою женщиной. Но будь я на месте Довнара, я счел бы своим долгом завтра же предложить вам свои руку и сердце. Хотя, если говорить правду до конца, вам нужны рука и сердце более порядочного человека.

Только теперь Ольга Палем начала понимать, что князь Туманов завел этот рискованный разговор не ради досужих сплетен,

а душевно переживая за ее обиды — и те, что отболели в ней заодно с синяками, и те, которые еще ожидают ее.

Уходящего князя она остановила вопросом:

— Мы разве никогда более не увидимся?

— Нет. Потому и говорю вам — прощайте…

Довнар вернулся, когда из комнаты еще не успел выветриться дым от папиросы, выкуренной князем Тумановым.

— Кто у тебя был? — закричал он неистово.

— Это столь важно?

— Да.

— Заходил штабс-капитан Филиппов с соседней дачи. Искал партнера для игры в карты.

— Я знаю его. Филиппов не курит.

— Но после него забежал на минутку князь Туманов…

— Вот оно что! Значит, пока меня нет дома, ты принимаешь любовников? Конечно, он красивый да еще стихоплет — тебе, паршивке, мало одного меня, еще и князя захотелось! Подыхай, подыхай, подыхай…

С этими словами Довнар обхватил ее шею, сдавив горло до хруста, и голова Ольги Палем моталась из стороны в сторону, разметывая копну волос, словно пышный бутон на тонком стебле. Из горла вырвался не крик, а лишь сдавленное хрипение:

— Ревнуешь, да? Значит, любишь, да?

— Дура! — выкрикнул Довнар, разведя на ее шее пальцы. — Сейчас же подавай на стол. Я голоден…

«Ревнует — любит», — решила она. О, жалкое ослепление многих женщин. Ведь и в русских деревнях молодые бабы, пока не исколотит их суженый, до тех пор не уверены в его любви.

Ольга Палем с блаженной улыбкой на лице подавала ужин своему любимому Сашеньке… Стоило ли Туманову говорить ей то, что она и без него знала? Знала даже больше Туманова.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Близилась осень, перед отъездом Довнар спросил:

— Надеюсь, ты довольна летним сезоном?

— Очень. И спасибо тебе, что с нами не было Милицера.

В августе они вернулись в город, сразу же перебрались с Кирочной ближе к Институту путей сообщения, для чего наняли квартиру в доме богача Ратькова-Рожнова возле Кокушкина моста на Екатерининском канале. Ванны в квартире не было, зато в вестибюле дома уже позванивал телефон, бывший новинкой того времени. Швейцар Игнатий Садовский помог молодым поднять вещи на пятый этаж, за что и получил рубль от Ольги Палем.

— Покорнейше благодарим, — отвечал он, сняв фуражку.

Подходящей служанки не нашлось, все заботы по дому взяла на себя Ольга Палем; по субботам их навещал «Вива», балбес растущий, так что приходилось варить, печь, жарить, а потом до ночи перемывать посуду.

— Глаза боятся, а руки делают, — удивлялась Ольга Палем. — Вот уж не думала, что стану такой хозяйкой… Скажи, я сегодня не пересолила котлеты?

— Ты у нас молодец, — нахваливал ее Довнар.

Все дни одна-одинешенька, поглядывая на часы в ожидании Довнара из института, женщина прихорашивала квартиру с таким же старанием, с каким птица свивает гнездо для любимых птенчиков. Ожидать помощи от Довнара не следовало — Ольга Палем сама неумело орудовала молотком, приколачивая гардины, она любовно развешивала оконные занавеси. Наверное, не без умысла на самом видном месте Ольга Палем укрепила рядышком на стене две фотографии — свою и довнаровскую.