Ступающая по воздуху
Шрифт:
Был туманный день, четверг, 31 декабря. Амрай уехала в город за покупками и оставила Мауди на попечение Амброса. Зная, что он не из числа чутких отцов, с малышкой она рассталась скрепя сердце. Когда приходилось отлучаться на более длительный срок, она отдавала дочку либо Марго, либо Инес, в доме которой она могла поиграть с Эстер, почти сверстницей.
Мауди было уже больше четырех лет, а она до сих пор не произнесла ни единого словечка, ей нравилось, сидя на корточках, играть на темно-синем канапе. Здесь были только она и пластмассовый телефон. Она подносила к уху трубку, прислушивалась, крутила
Он повернулся спиной к ребенку и уже шагнул на ступеньку угрожающе крутой деревянной лестницы, как вдруг почувствовал странное проникающее прикосновение к коже затылка. Нечто вроде энергетики пристального взрослого взгляда.
Подобное чувство он испытывал всякий раз, когда покидал кафе «Грау», ему казалось, что он чувствует глухую дрожь под кожей затылка, поскольку в него разом вонзались взгляды всех присутствующих.
Он медленно обернулся. Ребенок, прямой как свечка, стоял на полу и так смотрел на Амброса, как на него никто еще не смотрел. Но ребенок настиг его своим взглядом, это были глаза взрослого человека. Более того, глаза человека, повидавшего на свете все, что того стоит. Глаза, излучающие силу почти жуткого авторитета. Авторитета, не нуждающегося в утверждении. Сияние всеконечного знания.
— Мауди, — произнес Амброс, задыхаясь от ощущения внезапной капитуляции.
Ребенок поднял правую руку, провел ладошкой по лицу и медленно сомкнул пальцами веки. Это было настолько точное движение, какого от ребенка ожидать просто немыслимо. В левой руке девочка держала маленького Штана, любимую мягкую игрушку, тряпичную собачонку, которая была когда-то белой, но от бесчисленных трепаний и валяний приобрела дымчатую окраску и потеряла форму.
Амброс заметил, как пальцы ребенка все цепче сжимают тельце игрушки и все глубже с недюжинной силой впиваются в нее.
И вдруг Мауди рывком подняла тряпичную зверюшку и припала к ее левому глазу. В этой позе она простояла несколько секунд. Потом уронила потрепанного Штана на пол, открыла глаза, подняла их на Амброса, задержав на нем долгий взгляд, и обвеяла его такой теплотой, какую он еще не чувствовал в присутствии ни одного человека в своей жизни.
И тут он до костей проникся неизъяснимым покоем, и все вокруг пришло в легчайшее движение. Даже стены тесной башенной комнаты заколыхались, точно гардины при слабом ветре.
Потом он услышал, как учащается дыхание ребенка. И Мауди издала звук, который он не смог расшифровать. Был ли это возглас радости или крик ужаса? Дыхание все не выравнивалось, и тут Амброс взял дочку на руки и прижал к груди.
Голова Мауди, как пушинка, опустилась на сгиб его локтя. Дыхание успокоилось, и ребенок начал плакать, он кричал во все горло, и казалось, этому не будет конца. Амброс целовал девочку десятки раз. Он пел, баюкал, делал все, что, как ему помнилось, делала Амрай, когда Мауди была чем-то растревожена.
Только после возвращения Амрай плач наконец утих. Ребенок уснул и проспал весь день. И всю новогоднюю ночь.
Где-то через неделю после этого случая, о котором Амброс не проронил ни слова, Мауди вдруг заговорила. И так быстро овладевала речью, что можно было подумать, она давно держала слова в голове, но не чувствовала охоты их произносить. Однако говорила она очень редко. И с собой, и с другими. И стоило ей что-то сказать, как разговор взрослых замирал мгновенно. Всех тяготила эта почти монашеская молчаливость, и у всех словно гора сваливалась с плеч, когда Мауди снова — а это был еще, конечно, детский лепет — демонстрировала дар речи.
С тех пор Амброс начал заниматься своей дочкой. Он решил, что теперь самое подходящее время для воспитания. Он брал ее с собой, и они подолгу бродили по заиндевелым тропкам вдоль рейнского берега, прихватывал ее в кафе «Грау», где, усевшись на брюхо Нигга, малышка чувствовала себя как на площадке для детских игр. Эгмонта это вполне устраивало, поскольку вместо одного пирожного ему доставалось два, которые он заглатывал как одно, единым махом, так что для Мауди приходилось заказывать третье.
— До чего прожорлива, шалунья, — рассмеялся Нигг, сверкнув очками в массивной роговой оправе.
Но вскоре Амрай положила конец культурнополитическим досугам Амброса в кафе «Грау». Она сочла, что в таком душном и прокуренном помещении ребенку не место. Он что, отравить ее вздумал?
На самом же деле она просто не доверяла ему. И хотя Амрай была счастлива оттого, что теперь он, словно преобразившись, увлекся ребенком, и несмотря на то, что в ней ожило душевное отношение к нему и на супружеском ложе она уже не думала о широких плечах Харальда, Амбросу она не доверяла. Спору нет, он с такой любовью занимался малышкой, так старательно приспосабливался при ходьбе к ее маленьким шагам, он брал ее на руки, когда она уже не хотела идти, готов был угодить всякому ее желанию и, раздувая щеки, дул на то место, где было «бо-бо».
И все же Амрай не доверяла мужу. Она и сама не могла понять, откуда в ней такое недоверие, в конечном счете винила себя и страдала от чувства собственной несправедливости. Бессознательно она возмещала это симуляцией эротики, коей вовсе не желала. Она вновь занималась с ним оральным сексом, и всякий раз он оставался доволен. Она позволяла ему совершать акт без всякой эротической прелюдии, хотя такой вариант интимных отношений был ей противен. Однако ей хотелось быть хорошей женой.
В три следующие года на Красной вилле не произошло ничего, что заслуживало бы особого упоминания. Ни касательно Мауди, ни в отношении других членов семейства. Ничего, кроме двух обстоятельств.
Первое выражается в том, что, как и следовало ожидать, после скоротечного оживления любовной страсти Амброс и Амрай окончательно отдалились друг от друга. Вторым неприятным событием было объявление банкротства фирмы «Латур Моден» 3 августа 1976 года. Марго была уже не в состоянии расплачиваться в срок с двенадцатью работниками дедовской фабрики. Отчуждению был подвергнут целый ареал недвижимости вместе с прилегающими земельными участками — три филиала фирмы: на Паульгассе, на площади Двух лун и на Симонштрассе.