Ступающая по воздуху
Шрифт:
— Воздух пахнет снегом, — сказала она и уже коснулась ручки задней дверцы.
В тот же миг она увидела его. Прямо на пороге вокзала. Поперек людского потока. С широко раскрытыми глазами за стеклами роговых очков. С беззвучно кричащим ртом.
— Это же твой поезд! — она растерянно смотрела на подбежавшего молодого человека.
— Нет.
— Ну нельзя же так, Амброс.
— Мы — души-близнецы.
— Ты с ума сошел!
— Да.
— Садись в ближайший поезд на Санкт-Галлен.
— Никогда!
Не успела она и глазом моргнуть, как Амброс распахнул дверцу и уселся в машину.
— Вызвать
— Предоставь это мне.
Он вышел и обратился к пожилой даме:
— Вы уж простите, но речь идет о моей жизни.
И снова сел в автомобиль.
— Я вызываю полицию!
— Ты не сделаешь этого, мама!
Амрай, как ангел-хранитель, заслонила собой дверцу машины.
— Кто этот человек? — срывающимся голосом вскрикнула Марго.
— Не знаю.
— Не знаешь?
— Вернее, уже знаю.
Она рассказала ей наспех сплетенную историю про молодого швейцарца, между прочим — человека искусства, приятеля Инес. Познакомились в поезде. Чисто случайно разговор зашел о ее подруге. Еще раз пришлось убедиться, как тесен мир.
Марго, разумеется, не поверила ни единому слову. Она озадаченно посмотрела на дочь, потом без комментариев села за руль и, как только Амрай захлопнула за собой дверцу, сорвала машину с места, нещадно выжимая газ.
— Стало быть, знакомый Инес, — саркастически констатировала она, глядя в зеркало заднего вида и не дожидаясь, когда Амброс наморщит лоб, измышляя еще более наглую ложь, дабы покрыть ложь Амрай.
— Мама, я уже, слава Богу, взрослая. Прекрати, пожалуйста!
А вообще ехали молча, словно воды в рот набрали. Дорога уходила в глубь мягко окрашенного ландшафта Рейнской долины и пересекала Рейн, русло которого в этих местах спрямили в начале века, и с тех пор он, точно стройный, как стебель, юноша, держал свой путь через долину. Рейн здесь еще поистине юн и стрелоподобно прям, и можно удивляться тому, что ни один поэт, ни один композитор ни в этих краях, ни по ту сторону границы не воспел столь достославную реку. Боденское озеро, в которое он впадает в начале своего пути, горы, обступившие долину, удостоились такой чести. Но не Рейн. Никто не вдохновился написать здесь «Рейнскую симфонию»[3], а слова: «Вейя! Вага! Волны, влекомые в лоно»[4] не пришли в голову ни одному здешнему поэту. Оно и понятно: земля, на которой оказался теперь Амброс, недостойна Рейна.
Медитативное молчание, царившее в «мерседес-бенце», прервал лишь таможенный чиновник на австрийской границе. Он почтительно козырнул (как-никак Латуров причисляли к столпам местного общества, в округе их знал всякий) и так засуетился вокруг Марго Мангольд, что она, не долго думая, подняла боковое стекло и, не ответив на приветствия, сразу покатила дальше.
То, что некогда произошло между ними, знали только он и она. Несколько лет назад таможенник заподозрил ее в контрабанде. У нее было колье с подвесками из самого изысканного речного жемчуга, они-то и насторожили его. Через три дня он с двумя сослуживцами заявился в Красную виллу, где докучал хозяйке дознанием до тех пор, пока наконец не был отыскан сертификат вкупе со счетом как подтверждение ее кристальной честности.
Вдалеке забрезжила панорама города Якобсрота с тремя соперничающими в высоте полета стрелами храмов. В середине обычно гладкой, как лист, Рейнской долины бугрилась возвышенность, спину которой подминал город, и его строения поблескивали в воздухе, чистом, как серебро высшей пробы.
Пейзаж принял бы вполне итальянский вид, будь линия Альп немного севернее, а солнце южнее.
Происхождение этого одиноко вздымавшегося монументального холма жителям как Якоба, так и Рота, представлялось примерно одинаково: они считали его гигантским метеоритом, прокатившимся в незапамятные времена по всей земле и застрявшим в долине Рейна. Ветры, воды и солнечные лучи всех времен обтесали эту глыбу, а потом одели лесным покровом. Правда, анализ горной породы склонял к совершенно иному заключению: Якобсрот вскарабкался на массив известняка, но это ничуть не обескураживало геолога с патриотическим жаром в груди.
Амброс был счастлив как никогда прежде. Его лицо выражало такое блаженство, что казалось почти наивным. Ему нечего было желать. Он ни о чем не думал. Он просто дышал и был.
Марго подрулила к Красной вилле, расположенной в маленьком парке за колоннадой гигантских нездешней породы хвойных деревьев. Но машину она остановила не у въезда в парк, а на улице, рядом с искусно выкованной решеткой.
— Отведи машину в гараж.
— А как быть с ним?
— Делай что хочешь. У меня желудок разболелся, — сказала Марго, передавая Амрай ключи. После чего исчезла в парке.
Налетел холодный ветер. В кронах сосен и пихт по-зимнему загудело.
— Ну что дальше? — спросила Амрай.
Амброс пожал плечами, только взглянул на нее и ничего не ответил.
— С этим все ясно, — сказала она, открывая кованые ворота, — конечная остановка!
Затем села в машину и поехала в парк. Весь день она проторчала дома, вечером тоже никуда не выходила.
Завершив вечерний туалет и отправляясь в свою спальню, она услышала доносившийся из бильярдной голос Лео — сомнительной личности, входившей в круг картежных приятелей отца; из его слов можно было понять, что у входа столбом стоит какой-то парень, уставясь на дом и парк. И она прямо в пижаме кинулась в переднюю, выскочила на гравийную дорожку и подбежала к кованым воротам. Позднее она говорила: видит Бог, как она раскаивается в том, что впустила его тогда. Но на самом деле за этими словами скрывалась тоска по нему.
Он стоял с видом бездомного пса и дрожал от холода. В белом неоновом свете парковых фонарей губы отливали ежевичной синевой. Амрай привела его в дом и открыла перед ним дверь одной из многих пустующих комнат. И в ту же самую ночь прильнула к его груди, мягкая, как кленовый листик или снежинка, мгновенно исчезающая на ладони.
Все, к чему прикоснется, даже мысленно, любящий человек, становится зачарованным, только страх жизни не поддается чарам. Однако этот страх обкрадывает человека, а итог упущений — затяжная смерть длиною в жизнь.
Амрай разделась, он же и не пытался. Она спросила, хочет ли он лечь с ней. В ответ он только закрыл глаза и заплакал. Она пожалела о своих словах, а сердце уже разгоралось. Сняв с него очки, она целовала его в лоб, в сомкнутые веки, в ноздри, в уголки рта. Снова и снова. Она чувствовала вкус соли на его висках, вдыхала запах волос и вслушивалась в его неровный сердечный ритм.
Он еще не знал интимной близости, не спал ни с одной женщиной. И его это не пугает. Но сейчас, сейчас он желает лишь одного — лежать рядом с ней и смотреть на нее всю ночь напролет. Он так говорил, и кончик луча его голубых глаз пробежал по озябшим грудям, по гусиной коже рук — комнату еще не протопили — и, скользнув по плотно сжатым ногам, коснулся наконец пушка там, где они сходились. И тут его взгляд успокоенно остановился, и он смотрел неотрывно, долго-долго.