Стужа
Шрифт:
«Многие идеи становятся уродливыми новообразованиями, которые не искоренить в течение всей жизни», — сказал он. Идеи часто удивляли кого-то спустя годы, но того, кто ими владеет, рано или поздно делали смешными. Идеи приходят к нам из некоего мира, который тем не менее никогда не покидают. Они всегда в нем пребывают, в царстве грез. «Ведь нет же такой идеи, которая исчезла бы бесследно, которую можно начисто стереть. Идея реальна и пребудет таковой». Нынче он размышлял о боли. «А ведь боли-то не существует вовсе. Боль — это необходимая игра воображения». Боль — это не боль, как, допустим, корова есть корова. «Слово «боль» направляет внимание чувства на чувство. Боль — некий излишек. Но воображаемое — реальность». Поэтому боль и существует, и нет. «Но боли не существует, — сказал он. — Как не существует счастья, его нет. Боль — основание некой архитектуры». Все мысли, образы непроизвольны, как понятия: химия, физика, геометрия. «Эти понятия надо знать, чтобы знать что-то. Чтобы всё знать». С философией же не продвинуться ни на шаг. «Не существует ничего прогрессивного, но нет ничего менее прогрессивного, чем философия. Прогресс — бессмыслица. Нечто невозможное». Наблюдения математика имеют основополагающий смысл. «О да, — сказал он, — всё в математике — детская игра, ибо в ней всё налицо».Но как от всякой детской игры, можно погибнуть и от математики. Когда ты вдруг — поскольку перешел границу — уже не понимаешь шуток, уже не понимаешь мир, то есть ничего не понимаешь. Всё есть представление
Я обнаружил его за стогом, он сидел, скорчившись, на какой-то плашке. Было уже темно, и он сказал, что слышал, как я иду от бочага. «Вашу походку я определяю безошибочно». Такие люди, как он, глаза у которых чаще всего закрыты — «это тоже приготовление к смерти», — имеют, по его же словам, исключительно тренированный слух. «Вы были еще далеко, а я уже слышал вас. Вы медленно вошли в зону моего дурного настроения. А вы знаете, что вы ходите не так, как ходят молодые люди?» Меня, конечно, как он заметил, озадачило то, что я встретил его здесь, за стогом. Он-де вообще давно потчует меня своими странностями. «Разве всё, что я делаю, не выглядит одной сплошной странностью? Я присел здесь потому, что не мог больше стоять. А всё — ваш компрессовый прессинг», — он со смаком, как мне показалось, произнес эти слова и повторил их несколько раз почти без пауз, подняв на меня глаза, точно выглядывая из лисьей норы. «Ваш компрессовый прессинг окончился неудачей. Моя опухоль как была, так и осталась. Я был прав. Тут "что-то страшное". Теперь я вообще не могу ходить. Вы ведь пересмотрели свое утверждение, что это "безобидная штука"?» И он снова пустился в долгие рассуждения о своей болезни, которая «прямо-таки философски» связывает голову и ногу. В сущности этим утверждается некая «священная наука».
Он сказал, что шел по лиственничному лесу, а после направился к болотцу: ведь здесь можно идти только двумя путями, «либо тем, либо другим», и хотел, собственно, спуститься к вокзалу, чтобы запаковаться в газеты и «устрашиться мира на колесах. Газеты для меня — единственное развлечение. То, чего мне уже не могут дать люди, то, чем для меня никогда не была природа, теперь означают газеты. Разнообразие, перемычка». В газетах он находит подтверждение многим своим теориям. Газеты — это, в сущности, весь мир в каждом номере, который он раскрывает. «Мир — это не мир, это ничто». Ежедневно газета заставляет его дискутировать с самим собой. «Газеты, сообразно дурноте, которую они вызывают во многих, не без основания и с полным правом могут считаться единственными великими утешителями человека». Газеты для него — то, чем никогда не были ни брат, ни сестра, ни отец, ни мать. «Чем никогда не был для меня мир. Зачастую я не имел ничего, кроме газеты, целыми днями, неделями, годами — только газета, которая говорила мне, что всё на свете еще не прекратило существования, всё, понимаете, всё вокруг меня и во мне, всё, что я считал мертвым».
На склоне, под большой липой, где сильнее всего гудят телеграфные провода, в нескольких шагах от опоры линии электропередач, ему стало плохо, и он повернул назад: «Дело в ноге». Он вынужден был волочить ее, как многопудовую гирю. «Казалось, она вот-вот оторвется». Сначала он пытался добраться до гостиницы кратчайшим путем, но тут совсем изнемог, так он себя почувствовал. Из последних сил доплелся до стога, где надеялся также укрыться от ветра. «А спина согрелась, сено все-таки!» Мое приближение, «это рубящее шуршание» прервало его мысль о сестре, «весьма печальную мысль». «Мне приятно, что вы пришли. Случайность? Или вы меня заприметили?» Случайность, сказал я. «А как только присел, боль в ноге стала стихать. Поползла вверх, ближе к мозгу».
Он постоянно жалуется на боли в ноге, которые «чаще всего начинаются, усиливаются, своевольничают, когда ослабевает головная боль». Он следует моему совету держать ногу в таком положении, чтобы ступня находилась повыше, ночью подкладывать под нее подушку, но «как видите, это не помогает. Наоборот. Опухоль стала намного больше. Как будто высасывает все соки тела. Это то же самое ощущение, которое у меня всегда связано с мозгом». Опухоль действительно увеличилась. Оттого, что он всё время ходит. Может быть, она стала даже вдвое больше, чем прежде, когда я видел ее в последний раз. Но была бесцветна. Щиколотки уже не видно. «Самое лучшее — обеспечить такой ноге покой. Поменьше ходить», — посоветовал я. «Вы думаете, так просто можно справиться с этой страшной болезнью?» — «Через несколько дней всё пройдет, — сказал я, — опухоль исчезнет». — «Здесь вот, на руке, видите, проклевывается новая», — пожаловался он. И показал мне место у локтя, где якобы назревает опухоль, но я ничего разглядеть не мог. Я ощупал руку — никаких признаков аномалии. «Вы должны видеть, как это сигнализирует о своем приближении. Вы не разбираетесь в болезнях». Его голова набита «неописуемыми комбинациями». Образы, которые живут в нем, как и во всяком человеке, но они вдруг переворачиваются, разрываются «буквально на клочки. Но я, знаете ли, смирился с тем, что насквозь, тотально болен. Скручен болезнью. Эта болезнь, как мне кажется, незаразная. Когда я обнаружил ее, я почувствовал, что она неизлечима», — повторил он и умолк. Мы шли, как всегда, в затылок друг другу, я — впереди, он — за мной, сначала — в деревню, потом — к гостинице. «Неизлечимую болезнь человек узнает сразу. Однако чаще всего он хранит это в тайне. Она начинается совсем не так, как излечимая». В его крови столько ядовитых веществ, что ими «можно было бы перетравить полгорода». Эти яды постоянно накапливаются где-то под кожей, где находят себе удобную нишу. «Отсюда и опухоль на ноге, — сказал он. — Подобно гниющим корабельным обломкам на мелководье рек, они осаждаются вдоль берегов моих артерий и вен. Только смерть может положить конец всем болям. Смерть — освобождение от всего, в первую очередь — от меня самого». Между ним и смертью уже не осталось непроясненных вопросов. «Договор, который я заключил со смертью, максимально выгоден для обеих сторон и абсолютно безупречен».
Дай деревенским жить, как им хочется, они прожрут и пропьют собственные жизни. Жутко и боязно за их бедные челюсти и за их утробы, вот и сейчас страх берет, когда сивушная жвачка у них чуть ли не из ушей лезет. Хозяйка натравливает их на потроха, на мослы, на кружки пива, как натравливают собак на что-нибудь подозрительное. Прямо-таки науськивает. Его, художника, просто воротит от снеди и пойла, на которые набрасываются инженер с живодером. Они сидели и пели, а теперь, когда мы вошли, просто ревут. Инженер поносит церковь, живодер городит что-то про чумного быка, который будто бы поднял на рога и сожрал каких-то людей в деревне. Не от хорошей жизни, сетовал живодер, он и вчера подался в лощину и по теневой стороне горы добрался до издохшей собаки. Многим уже и собственную животину схоронить невмоготу. Они суют ему мелкие деньги и расспрашивают обо всем на свете. Откуда, мол, взялось то да се. Отчего получилось так, а не этак. И какой из этого выход, ничего-то они не знают. «Да, мистика», — единственное, что может сказать на это живодер. И еще — «мистичность», а пьяный в доску инженер кричит: «Схоласты!» — и ломает руками кость. Хозяйка не успевает подносить пиво, она отважно прокладывает себе путь, ухитряясь пнуть чью-нибудь ногу под столом, но всё бесполезно, ее не замечают, хотя некоторые понимают ее по-своему. Это те, для которых пинок — условный знак, призывающий не забывать хозяйскую постель, они точно истолковывают его. Хозяйка потеет, подбородок лоснится, как глянцевитая оболочка колбасы, которой она тычет жандарму в сукно униформы так, что тот пятится к стене, косясь на свой живот. «Нет, нет! — буровит инженер. — Ничего подобного!» Уж он-то умеет управляться с гранитом и с недовольными. «Но я рукам волю не даю. Мне это ни к чему. Нет, нет!» Потом в гостинице поднимается такой гвалт, что не разобрать ни слова. Хозяйские дочки перепархивают с одних мужских колен на другие. «Запах просто тошнотворный», — говорит художник, но ему, видимо, уже не встать из-за стола. «Я только хочу еще выпить», — заявляет он. «Праздник часто наступает неожиданно!» — говорит инженер. На людей с положением злобятся нижестоящие, а кто знает, кому что положено, на небе-то последнему голодранцу место найдется. «Это уж точно, — подхватывает живодер. — На небо всегда плацкарта имеется». Чуть не дымящийся от жары инженер говорит, что иногда он кажется себе всадником, который пытается доскакать до цели без коня, «так можно, повиснув в воздухе, еще какое-то время лететь вперед, но стоит тебе в воздухе задуматься, как шмякнешься на землю, и всё прахом». Потом, когда уже были убраны тарелки, они запели «Под Мантуей в оковах…», от их рева стены дрожат. Художник, пробираясь сквозь этот шалман, идет к себе, наверх. Но шум стал стихать только к двум часам ночи. До этого же приходится терпеть оглушительную веселость и пакость человеческую и блажь от скуки, донимающей всех.
День девятый
«Вы слышали, как орала эта пьянь? Уже за полночь. Вы тоже слышали? — спрашивал он. — Я всю ночь глаз не сомкнул. Ходил из угла в угол. Даже окно открыл, чтобы шел воздух, этот ужасный, холодный воздух. Но всё бесполезно. Собрался уж идти жаловаться, но это бессмысленно. Всюду тупая глухота. Что меня больше всего возмущает, так это беспрестанное хлопанье дверями. Точно без конца по голове бьют! Нет ничего страшнее, чем жить в доме, где всё время открывают и закрывают двери. Это делают совершенно механически. Это свойство неполноценных людей. Сами того не замечая, походя, эти дверные тамбурмажоры могут даже убить. У меня весь день испорчен, если кто-то грохнет дверью. А здесь это делают всегда. Представьте себе, что вынуждены жить в доме, где постоянно громыхают двери! Где это в порядке вещей! Тут вы обречены…» Он сказал: «Вы посмотрите на эти маленькие ботинки, на эти крошечные скорлупки!» И ткнул палкой в носок ботинка. И я посмотрел на его ботинки. «Голова взбухла так, что я не могу увидеть ботинки. У меня невероятно маленькие ботинки и тонюсенькие ноги. Невообразимо маленькие, невообразимо крошечные ботинки! Каково же этим ногам при такой-то голове. Как я ее себе представляю. Я же выгляжу устрашающе огромным насекомым. Голова — это такая тяжесть, что держать ее так, чтобы блюсти осанку, не хватило бы сил даже у дюжины здоровяков… однако ноги, эти тонкие, как соломинки, ноги как-то справляются. Теперь по вечерам я всегда принимаю ножные ванны. Это помогает. Голова ничего не видит. Сплошное серое марево. И желтое. Потом краски сливаются, и больше я не вижу ничего, кроме боли».
Когда он ударяется головой о дерево, ему кажется, что он наткнулся на чью-то исполинскую руку. «Слышите? В мою голову вмонтирована дисковая пила. Ее шум может вконец извести меня. В голове — вечные заторы из досок. То ли в глубине, то ли где-то позади, не могу точно сказать… потом опять этот водопад, который отнимает последние силы. Ваш голос доходит до меня из глухой дали, словно пробиваясь сквозь стену. Разумеется, я понимаю, что вы идете рядом. Но впечатление таково, что это «рядом» очень далеко от меня. Ведь я слышу вас. Вы мнете ногами снег так же, как и я. Вы тащите меня за собой. Вы заставляете идти за вами. Это принуждение, да… Юность, в сущности, вообще не знает боли», — добавил он погодя. Мы оказались между церковью и деревней. Временами не было видно ни той ни другой, так как по долине ползла огромная гряда тумана. «Юность почти беспечальна. Ни подавленности. Ни безнадеги. Но всё это неверно, что я сказал. В юности всё намного хуже, она еще более подавлена. Безнадежна. Измучена болью. На самом деле юность недосягаема. Никому в нее ходу нет. В истинную юность. В истинное детство. Никому не вступить в него. Разве не так? Мне почистить пальто? Как вы думаете? — спросил он. — Мне кажется, вы говорите очень тихо. Мы забрели на заболоченный участок, да будет вам известно. Летом мы бы уже погибли. Но летняя смерть, засасывающая прорва, теперь заморожена». Мы подошли к стогу и сели на скамейку, на которой он крючился вчера. «От природы я, может, из тех, кому прилагают слово "идеальный"». Как только он передохнул, мы тем же путем отправились назад, но потом свернули, чтобы поскорее попасть в гостиницу. «Когда поднимемся ко мне, можете кое-что для себя выбрать. Что-нибудь. Какую-нибудь вещь. Я хотел бы сегодня сделать вам подарок. Дело в том, что вы не нападаете на меня. Все другие нападают».
«Что говорят обо мне люди? — спросил он. — Что я идиот? Что они говорят?» Он хотел получить ответ. «Я действую на нервы, это так. Моя голова всегда раздражала их. К тому же сейчас, в этом болезненном состоянии, выпирают такие свойства, которые прежде стушевывались. Не пробиваясь к голове. И действительно, при такой болезни ничего уже не скрыть. Ничего. Смотрите, вот я, собственно, весь перед вами. Как есть. Ни больше ни меньше! В своих гамашах я более чем смешон людям. Еще и потому, что мою палку принимают за трость щеголя. Пропасть непроходимая». И спустя время: «С одной стороны, мне не хочется быть одному, с другой — все мне противны. Потому что противно всё. Это извне напирает на них и вторгается в меня — неприязнь и невозможность. Какая уж там коммуникация. Нет. Якшаться? Нет. С инженером? С живодером? С хозяйкой? Со священником? С кем-нибудь из них? Нет. Когда-то это было возможно. Теперь я очень далек от этого. Но, разумеется, всё еще не оставляю попыток. Чтобы не погибнуть. Или потому, что хочу погибнуть». Он завел было речь о естествоиспытателе, который в нем пропал. «Но я совершенно неспособен, глубоко неспособен». Неординарность многих определяется лишь какой-то изюминкой. «А я никто».
Уже не один день гостиничные номера пустуют. Из постояльцев остались только мы с художником. В дообеденные часы царит мертвый штиль. «Наш склеп», — обронил сегодня художник. Он поднял палку, указывая на что-то, чего я не видел, и повторил: «Наш склеп». Потом он двинулся в обход гостиницы и скрылся в сумраке, обступившем дерево. Ему впервые захотелось почему-то побыть одному. Мне представилась возможность тоже уединиться в своей комнате. Прежде всего я подумал о письме домой, в котором собирался написать обо всем: о моем задании, о житье на новом месте, о художнике. В голове уже обозначились кое-какие штрихи. Но затем, перенеся на бумагу три-четыре фразы, я бросил письмо в печку. Я принялся за своего Генри Джеймса и прихлебывал пиво из бокала, который принес снизу. «Врач — помощник роду человеческому», — пришло мне на ум, и этот афоризм глупейшим образом спутал и перессорил все мои мысли. Помощник роду человеческому… Помощь и человечество, как велика между ними дистанция. Не могу даже вообразить, чтобы я мог кому-то помочь. В качестве врача… Врача? Я и врачевание? Вся проблема представилась в виде ощущения: будто я только что пробудился ото сна и должен, сам не знаю почему, принять решение, как мне быть с надетым на меня белым халатом. «Помощник роду человеческому» так царапнул мне мозг, что впервые за много дней я почувствовал головную боль. В голове — натуральная каша.