Стыдные подвиги
Шрифт:
— Отдыхай, — посоветовал он и сделал движение ладонями, как бы подбросил невидимый мяч. — Кайфуй. Кури. Тут дел на полчаса. Потом поедем. В такое место поедем — отвечаю, ты в таком месте никогда не был! На всю жизнь запомнишь, а в Москву вернешься — всем будешь рассказывать.
Мы понравились друг другу с первой секунды, еще до рукопожатия. Одного роста, одной комплекции — меж мужчинами это важно. Впрочем, он — сорокалетний — был старше меня на целую жизнь. Прокопченный солнцем, злой, осанистый, окруженный отрядом приятелей, облаченных в свежий «натовский» камуфляж, — местный, деревенский
Костлявый, лохматый, он мало походил на обычного «полевого командира». Хоть и был полон злодейского шарма, но знал меру. Не носил ни зеленого кепи, ни черного берета, не вел дискуссий про адат и шариат, не намекал на связи с саудовскими и сирийскими диаспорами. Интересы его лежали в области сельскохозяйственной техники и стройматериалов. Поговаривали, что он владеет несколькими кирпичными заводами.
Огромный двигатель японского внедорожника был разобран на составные части. В Москве такой ремонт затянулся бы на неделю и обошелся в многие сотни долларов. Здесь три чечена, раздевшись до пояса и отложив автоматы, управились за полдня, причем Сулейман, как старший, в основном руководил и советовал; сам же, войдя в азарт ремонта, попутно с автомобильным двигателем отремонтировал еще и собственный подствольный гранатомет. Детали, правда, раскладывал не на асфальте, а на расстеленной газете.
Я понимал Сулеймана. Так иногда бывает: разберешь что-нибудь хитрое, сложное, начнешь протирать, подтягивать и смазывать, и не можешь остановиться. Одно починил, другое поправил, третье почистил. Чтоб руки два раза не мыть. Мотоцикл, мясорубка, автомат Калашникова — неважно, железо везде почти одинаковое.
Куда едем — я не спрашивал. Пыль меня не раздражала, привык. В сентябре уже ко всему привык и почти все понял. Избранная еще в апреле линия поведения оказалась единственно верной.
Молчать, смотреть, ничего не спрашивать. Ходить только в гражданском. И ни в коем случае не брать в руки оружие.
Через полчаса в бледной синеве проявились далекие горы, тоже бледные, почти ненастоящие. К местным краскам я тоже привык, здешний равнинный пейзаж напоминал застиранную солдатскую гимнастерку, выгоревшую и выцветшую. Часто вспоминал Лефортовскую тюрьму, где камеры крашены либо грязно-зеленым, либо кофейным; просидев три месяца, я вдруг был переведен к новым соседям, и один — старый урка, сплошь покрытый татуировками библейской тематики, — показал мне картинку, вырезанную из глянцевого журнала. Не знаю, кто и почему разрешил арестанту самой строгой тюрьмы страны владеть журнальной картинкой, изображавшей тропический лес, — но я, увидев изумрудную листву и алые цветы, вдруг понял, что значит «пожирать глазами». Картинка сочилась бирюзой и ультрамарином, там были буйные, интенсивные краски. Я впал в ступор, и в какой-то момент владелец иллюстрации привел меня в чувство, ударив по плечу и рассмеявшись.
Не скажу, что в Чечне меня преследовал цветовой голод — но глаза все время искали чего-то яркого. Не находили. Яркие цвета живут только на мирных территориях.
После часа пути вкатились в село, снизили скорость.
Приехали. Дом стоял наособицу, в полукилометре от аула: одноэтажный, скромный, — зато глухой забор тянулся направо и налево от калитки на многие десятки метров.
Сулейман вошел, открыл ворота. По мощенному плитами двору прохаживались двое, лет пятидесяти, в старых спортивных штанах, — замкнутые, с неагрессивными лицами. Сулейман вполголоса распорядился о чем-то, и оба, кивнув, исчезли. Двигались и смотрели спокойно, без опаски и подобострастия. Таких мужчин я часто видел здесь. Войдя приглашенным в какой-либо дом, обязательно наталкивался на одного или двух тихих, взрослых, одетых затрапезно — это были мирные, гражданские чечены, они не воевали, а принципиально сидели по домам в ожидании, пока уляжется свара и снова можно будет пахать, сеять, строить и пасти баранов.
Из машин выпрыгивали их более молодые антиподы — те, кто не хотел сидеть без дела, пока вокруг грохочет большая потеха. Смеялись, смотрели орлами, разминали затекшие ноги. Двор заполнился железными звуками: хлопали двери машин, бряцали автоматы, гремели ведра и колодезные цепи.
Я присел на лавку у стены дома, выкурил сигарету и пошел искать, куда выбросить окурок. Не отыскал. Затушил об землю, сунул в карман.
Сулейман ушел в дом, вернулся уже другим — расслабленным, в солдатских тапочках на босу ногу.
— Пошли.
У входа я разулся, забеспокоившись, не воняют ли носки. Не воняли. Меня провели коротким коридором, и за грубой дощаной дверью, ведущей, по моим предположениям, в сарай либо в конюшню, неожиданно открылся сумрачный зал — и огромный бассейн с желтоватой водой.
Сулейман разделся до трусов, пробормотал «Аллах акбар» и прыгнул.
— Здесь источник, — пояснил он, вынырнув. — Вода из земли течет. Сама собой, автоматически. Целебная. Сероводород в ней. Нравится?
— Да, — сказал я.
Обустроено было скромно, две стены заделаны деревом, третья и вовсе находилась в стадии ремонта — обнаженные, торчали углы кирпичей; почти все стекла в узких, вдоль потолка, окнах имели трещины. Но сам бассейн внушал уважение: кустарно еде-ланный, выложенный разномастными кафельными плитками, он мог вместить одномоментно два десятка взрослых людей, и в противоположном от меня углу на его краю стоял настоящий пляжный шезлонг, с брошенной поверх тканевого сиденья вытертой бараньей шкурой.
— Чего стоишь? — удивленно вскричал хозяин дома. — Давай, ныряй.
— Хорошее место, — сказал я. — Кончится война — будешь сюда туристов возить. Денег поднимешь.
— Похрен мне война, — ответил Сулейман, ложась на воду спиной. — А деньги брать нельзя. У моего племянника тоже был такой источник. Дурак он, племянник. Все хотел разбогатеть. Стал эту воду продавать — и все, финиш. Пересохла жила, понимаешь? Как он первый рубль из чужих рук взял — так она сама собой пересохла, автоматически! Давай поплавай.
Я вежливо отказался.
Сулейман еще раз предложил, но я только покачал головой.