Стыдные подвиги
Шрифт:
Что касается Москвы, — родитель считал ее шоферской преисподней и в столицу никогда не ездил. Хотя был ловким и талантливым пилотом: умел и по грязи, и по льду, и ручей форсировать, и по зимнику, и по любым буеракам.
Впрочем, в тот год мне грешно было упрекать родителя в дурном стиле вождения. Я не имел морального права. Папа всегда был на колесах, а я ходил пешком. Уходя от жены, авто оставил ей.
Бегство из семьи сделало меня угрюмым аутсайдером. Пил, курил марихуану, денег было в обрез, едва наскребал, чтобы заплатить за темную, как могила, квартиру на мрачной и непрестижной окраине мегаполиса, в Братеево: разбитый асфальт, редкие слабосильные фонари, битые пивные бутылки, до ближайшего метро — сорок
Апартамент принадлежал сестре Саши Моряка, я был заселен с условием, что помогу выставить предыдущего квартиранта, юношу без определенных занятий, задолжавшего то ли за два, то ли даже за три месяца. В условленный день мы явились втроем — обкуренный я, сестра Моряка и сам Моряк, вооруженный набором стамесок и отверток для замены дверного замка. Юноша встретил нас полуголым. Все пространство единственной комнаты занимала кровать, над ней свисали гирлянды разноцветных лампочек. Мне захотелось попросить мальчишку задернуть шторы и продемонстрировать эротическую иллюминацию (интересно же), но момент был неподходящий. Юноша многословно возмущался, намекал на связи как в правительственных, так и в преступных кругах, и даже грозил вызвать, по его собственному выражению, «настоящую милицию». Последнее нас с Моряком особенно позабавило, мы потом часто вспоминали фразу про «настоящую милицию», но в момент выдворения мальчишки не сказали ни слова, молча врезали новый замок, — и спустя два дня я заселился, а чуть позже нашел в забытом юношей барахле милицейские штаны с кантом и два парика. Стало ясно, что малый тяготел к криминалу. Цеплял парик и проворачивал мелкие аферы. Или парики использовались в постельных играх? Я этого так и не узнал.
В квартире имелась своя достопримечательность: мощный шкаф натурального дерева, старый, темно-орехового цвета, с позеленевшими от времени медными петлями дверных створок — он напоминал мне о старых временах, когда я был богат и собирал антикварные книги. Шкаф выглядел пришельцем из позапрошлого, девятнадцатого века, из времен, когда вещь покупалась один раз на всю жизнь, когда мебель изготавливалась спокойными, неторопливыми людьми и передавалась из поколения в поколение.
Всю осень и зиму ничего не делал. Писал роман. Сочинительство всегда проходило у меня как ничегонеделание. Если спрашивали: «Чем занимаешься?», я никогда не отвечал: «Пишу». Обычно пожимал плечами: так, ерундой всякой.
Я был один, мне было паршиво. Водка усугубляла. Трава неплохо оттягивала, седативный эффект ее всем известен, но я никуда не мог спастись от того факта, что употребляю наркотик; если твои дела идут неважно и ты пьешь — твои друзья это понимают, но если в дополнение к алкоголю ты куришь марихуану, понимают не все, и даже те, кто делают вид, что понимают, заметно нервничают, и в конце концов сам ты тоже начинаешь нервничать.
К две тысячи второму людей расслабило. Не всех, но многих; и хорошо расслабило. Позабылся дефолт, позабылась вторая чеченская война, пришел и прочно сел Путин. Считалось, что страна в порядке. Вдобавок тогда уже вполне выросли и начали что-то соображать мальчики и девочки, рожденные в восьмидесятом, восемьдесят первом, восемьдесят втором — новейшее поколение, они вообще ничего не знали про Союз Советских, руководящую роль и Продовольственную программу. Нежные, непуганые, красивые, они умели наслаждаться. Как их назвать? «Поколение Б» от слов «буржуазия» и «бабло»? Или «поколение М» от слов «мудак» и «money»? Я не уверен, что каждое новое поколение обязательно надо как-то называть, присваивать литеру, в этом нет ничего, кроме бестолковой конспирологии; сколько их сменилось за пять тысяч лет сознательной истории человечества?
В общем, они — новые, веселые, ярко одетые — появились во множестве. Пошла другая жизнь. Банковские карты, потребительские кредиты, клубы, поездки в Европу, — ну и легалайз; из разных мест уже доносились высказывания насчет того, что трава — не наркотик.
А я выкуривал по килограмму в месяц и точно знал — наркотик. Слабый, легко доступный и поэтому особенно бессмысленный и коварный. Дающий наркоману иллюзию того, что он не настоящий наркоман.
Нет, я был настоящий.
Что значит «слабый» наркотик? Марихуана достойна презрения хотя бы за то, что ее считают «слабым» наркотиком. Что это за наркотик, если он «слабый»? Сама идея слабости противоречит идее наркотика.
Курил, едва проснувшись, — и до упора. Не валялся, косой и полусонный, на диване перед телевизором (ни дивана, ни телевизора не имел), — наоборот, выкуривал маленькую порцию и шел на люди, кому-то звонил, с кем-то встречался, пытался делать какие-то дела. Кожаный реглан с надорванным карманом, спортивные штаны с пузырями на коленях. Капюшон. В целом выглядел не позорно, однако, честно сказать, не на пять баллов.
Спасался музыкой — много слушал Роя Орбисона, Синатру, Стинга, Клэптона. Много спал. Наверное, впервые после лефортовской одиночной камеры спал по двенадцать часов, постоянно сдвигая период бодрствования: если в январе ложился в час ночи и вставал в полдень, то к концу февраля засыпал уже в пять утра. Но когда намечались какие-либо хлопоты, вставал бодрым в любое время, хоть на рассвете.
Очень тосковал по сыну. Любовь к нему чувствовал физически, как набор ощущений, вроде бы тяжелых — слезы, жжение в груди, — но дающих силы жить дальше. Жена, впрочем, не злобствовала и позволяла мне видеться с ребенком в любое время. По субботам я увозил семилетнего пацанчика к бабушке с дедушкой, в Электросталь, в воскресенье вечером возвращал, объевшегося пирогами и шоколадками. Совместно с отцом разработали схему: папа проезжает сорок пять километров по шоссе и доставляет внука на окраину Москвы, и там, на конечной станции метро, я перехватываю чадо; везу домой. Углубляться в дебри большого города отец отказывался, и я не настаивал.
К себе домой, в депрессивную халупу, провонявшую каннабисом, где прямо на полу лежал матрас, художественно обложенный по периметру обрезками ярко-синего ковра, а по углам высились стопки книг, из которых ни одна не годилась для того, чтобы прочесть ребенку на ночь хоть абзац, — привозить сына я не рисковал. Один раз взял — на следующий день мальчишка сказал матери, что у папы в холодильнике только водка.
Но старинный шкаф-динозавр сыну понравился.
— Крутой шкаф, — сказал он.
— Да, — ответил я, — ты прав.
Собственно, я бы справился с доставкой и без отца — мог и на электричке, и на рейсовом автобусе, но родители любили меня и пытались как-нибудь облегчить мою жизнь. Совали денег, а когда отец привозил Антона к метро «Измайловский парк», то обязательно передавал объемистый пакет с едой, и набор обязательно состоял из двух частей — половина для внука (сладости), половина для сына (колбаса или консервы).
В середине февраля, воскресным вечером, в очередной раз поехал на встречу. Едва выбравшись из подземки и посмотрев на экран телефона, обнаружил пять вызовов, все от одного абонента. Сам абонент — отец — стоял тут же, у выхода: задумчивый, руки в карманах.
Поймал меня за рукав.
— Слушай, — сказал он, пряча глаза. — Там… со мной… мафиози. Я «мерседес» поцарапал.
Из дальнейших реплик я понял, что папа специально звонил мне каждые пять минут и вышел к метро, чтобы перехватить и рассказать о проблеме.
Дело происходило, повторяю, в две тысячи втором, еще до введения закона об обязательном страховании.
Неловкий маневр, папа слегка помял крыло чужой телеги, потерпевших было двое, ущерб — пятьсот долларов, один из двоих уехал на поврежденной технике, второй сел к папе в машину, чтобы срочно получить компенсацию за ущерб.