Субмарины-самоубийцы
Шрифт:
Однажды вечером я попытался получить ответ на некоторые из этих вопросов у Фурукавы. Мы были одни в нашей комнате, только что вернувшись из бани. Мы, четверо старшин одной группы, жили все вместе.
— Фурукава, — спросил я его, — ты уже написал свое прощальное письмо?
Японские солдаты и матросы, которым предстояло идти в сражение с врагом, перед лицом возможной смерти часто писали прощальные письма тем, кого они любили, делясь с ними сокровищами своей души в свои последние часы на земле. В отличие от людей Запада в таких письмах они отнюдь не всегда завещали что-то своим близким. Такие письма куда больше были похожи на прощание, составленное в надежде на то, что оно будет жить намного дольше, чем его автор. Многие подобные
— Почему ты спрашиваешь меня об этом? — улыбаясь, спросил Фурукава.
— Ну… без какой-нибудь определенной цели, — опешил я. — Просто потому, что вы это уже однажды сделали.
— Все эти письма просто ерунда! — воскликнул Фурукава. — Я не буду писать никакого письма. Да, однажды я написал его, перед нашим прошлым выходом. Но когда И-56 не смогла сблизиться с врагом и нам пришлось вернуться, я его перечитал. Оно оказалось таким напыщенным и самоуверенным, что я краснел, читая его. Поэтому я его разорвал и выбросил. Люди, подобные нам, не должны писать никаких памятных записок о себе. Если бы мы были по-настоящему крупными личностями и множество людей жаждали бы знать, о чем мы думали в свои последние часы, то это было бы другое дело. Но когда человек сам по себе отнюдь не великая личность, то с его стороны будет просто глупостью стараться изобразить нечто великое. Прошлым вечером, например, ко мне пришел один из наших механиков. Он попросил меня написать для него какую-нибудь фразу на лоскуте белой материи. Он сказал, что хочет сохранить ее на память. Я твердил ему снова и снова, что мне нечего сказать, но он настаивал. Ну, я и изобразил ему то, что я сказал — иероглиф «му» — «ничего», — большими широкими мазками! — Он рассмеялся, вспомнив этот инцидент и обескураженное лицо того механика.
Я тоже посмеялся и согласился с ним, что это была хорошая шутка.
— Но, — возразил я, — снова становясь серьезным, — не думаешь ли ты, что мы должны написать что-нибудь нашим родным?
— Это отнюдь не обязательно, — ответил мне Фурукава. — Моя семья все про меня знает. Я служу на флоте.
Они знают, что я думаю и какие чувства испытываю. Все, что мне нужно, — чтобы кто-нибудь сказал им, что я умер как моряк, мужественно и в бою. Когда я пошел на флот, я сказал своим родным, что если мне предстоит умереть, то я встречу смерть с достоинством и мужественно. Так что они знают про это. Теперь такой момент настал, вот и все. Нет никакой необходимости марать бумагу. Да и не стоит трудиться ради этого.
В это время в комнате присутствовал старшина Ямагути. Слушая наш разговор, он только улыбался и кивал, соглашаясь с каждым словом Фурукавы. «Со да! — словно бы говорил он. — Все так и есть!» После заключительных слов Фурукавы разговор перешел на другие вещи, но я про себе продолжал думать о том, какими чудесными людьми были эти двое. Боевое задание было для них всем, все же остальное, как и написал Фурукава, — ничем.
Но мысль о прощальном письме родным все же теплилась во мне. После того как мои товарищи уснули, я сел в постели, раздумывая. Наконец я снял с полки свой портфель, достал из него блокнот и снова сел на свою койку, примостив портфель на вытянутых ногах. Я все же решил письменно попрощаться со своими родными, что бы об этом ни думали другие.
«Мои дорогие отец, брат и сестры!
Пожалуйста, простите меня за то, что я не сделал этого, когда был в Токио, но теперь я хочу попрощаться с вами. Я должен сказать вам правду: уже несколько месяцев я не учусь на летчика. Вместо этого меня обучают вождению нового оружия, управляемой торпеды, которую я должен буду в одиночку повести на врага. Мы уже очень скоро должны уйти на боевое задание. Именно поэтому мне и предоставили отпуск, чтобы я мог повидать всех вас. Я горжусь, что был выбран для такой миссии. Что сталось бы с возлюбленной Богом нашей страной, Японией, с ее трехтысячелетней историей, если бы мы отказались принести в жертву нашу жизнь во имя империи?
Я погибну в тот момент, когда торпеда ударится в борт вражеского корабля. Гибель моя будет исполнена смысла.
Здесь нас научили забывать о всех мелочах и думать только о главном. Я солгал вам, когда сказал, что учусь летать на истребителях. Пожалуйста, простите мне мою ложь. Когда вы узнаете, что я погиб, потопив вражеский корабль, то, надеюсь, вы скажете несколько добрых слов о моей смерти в бою.
Я не сожалею о своем выборе, и больше мне нечего сказать. Вы все всегда были очень добры ко мне, и я уже не смогу сделать ничего, чтобы ответить вам добром на добро. Но пожалуйста, всегда помните о том, что я благодарен вам до глубины моей души.
Масакудзу и Синдзи, мои племянники, и Сэцуко, моя племянница, я надеюсь, что вы все станете хорошими людьми и всегда будете чтить своих родителей. Я всегда буду глядеть на вас с небес после своей смерти. Если вы захотите навестить своего дядю, то придите в Кудан. Я буду ждать вас там с улыбкой на устах».
Подписав это послание, я начал перечитывать его с самого начала. Будет ли это моим последним прости? Могут ли эти слова передать то, что скрывается в моем сердце? Я хотел бы написать куда больше, чем эти несколько предложений, — например, о моем счастливом детстве. То, что написал я, звучало так, словно было написано для того, чтобы убедить читателя, каким прекрасным человеком я был. И не скрывалась ли в этом толика хвастовства и самолюбования? Похоже на то, что да — по крайней мере, в той части письма, когда я приглашал моих племянников навестить героя дядю в храме Ясукуни. Что же я действительно хотел сказать? Как мне стать совершенно искренним?
Может быть, я и в самом деле не страшусь предстать перед лицом смерти в своем «кайтэне». Но пошел ли я на это по своей собственной воле? Или я поддался всеобщему боевому настрою и был захвачен ураганом национального духа? В укромном уголке своей души я все еще хотел жить. Может быть, устремляясь навстречу смерти, я делал это потому, что хотел выделиться на общем фоне?
Зачем стараться что-то объяснять в письме? Вряд ли я смогу раскрыть и выразить в нем подлинную правду. И почему только я не обладаю тем ясным и открытым сознанием, какое имеют Ямагути и Фурукава? Мне следует порвать эти листки бумаги, на которых я только что написал эти глупые напыщенные строки. Я поступлю подобно Фурукаве и напишу «ничего» на одном-единственном белом листе!
Я вырвал эти несколько листков из блокнота. Разрывая их в клочки, я вспомнил один эпизод из кинофильма «Неоконченная симфония». В финальной сцене Шуберт уничтожает нотную бумагу, на которой он только что запечатлел последние звуки своего тщательно продуманного творения. На чистом листе такой же нотной бумаги он пишет слова: «Мое творение никогда не будет окончено, просто потому, что моя любовь не заканчивается». Я смотрел этот фильм несколько раз и всегда был глубоко тронут этой сценой.
Я тоже решил, что, как и Шуберт, я исчерпал себя. Мне осталось сделать только одно дело — потопить вражеский корабль. Мне нечего написать, нечего оставить после себя. Такое решение совершенно очистило мое сознание. Повернув голову, я посмотрел на Фурукаву и Ямагути, мирно спавших в своих койках. Напряжение, сковывавшее мое тело, исчезло. Наконец я почувствовал себя одним из них.
Следующим вечером, поскольку у нас не было никаких выходов в море, Синкаи и я предприняли «неофициальное увольнение». Выйдя за ограду базы, мы сели в попутный грузовик и добрались до дома господина и госпожи Харада, живших в городке Хикари. Двери их дома всегда были открыты для подводников и водителей «кайтэнов», служивших на базе. Сам господин Харада был офицером флота. Двое их сыновей служили в военно-морской авиации, и старший из них погиб под Рабаулом в сражении за Соломоновы острова. Госпожа Харада и их единственная дочь всегда были рады видеть нас.