Суд Эрлика

И вновь непроглядная ночь опустилась на дворец эмира Дауда, правителя Эссаира… Ночь густая, как волосы Таммузы, его возлюбленной супруги, и такая же черная. Звезды блестели на небесном пологе, яркие, как бриллианты, усыпавшие наряд принцессы. В воздухе веяло ароматом жасмина и раскаленного песка. Когда Таммуза выглядывала из окна опочивальни, любуясь ночью, ей казалось, будто она взирает на самое себя.

Оторвавшись от окна, красавица-принцесса

— Тебе пора идти, мой любимый. Стража только что сменилась, и гурджийцы заступили на свой пост. Ты слышишь их голоса?

Мужчина, словно бы и не внемля ее словам, шагнул к женщине, резким движением срывая с ее плеч накидку темно-синего бархата, в которую она закуталась, поднявшись с ложа. Несколько мгновений он держал ее на расстоянии вытянутых рук от себя, любуясь запрокинутым лицом принцессы, — а затем припал к пунцовым устам жадным и властным поцелуем.

— Ты моя, Таммуза! Слышишь? — шептал он горячо, почти не отрываясь от ее губ. — Я не отдам тебя никому, и пусть этот старый жертвенный баран, твой муж, знает… Ты будешь только моей! Я готов кричать об этом со всех крыш Эссаира.

Женщина задрожала в его объятиях.

— О, любовь моя! Не веди таких речей, умоляю! Всякий раз, когда я слышу это, сердце мое обрывается. Ты же знаешь, нам не суждено быть вместе. Молю тебя, будь осторожен…

Но она так же, как и мужчина, не спешила прервать поцелуй, лобзая возлюбленного столь жадно, словно это объятие могло стать для них последним. Ее руки скользили по широкой спине, поднимаясь к мускулистым плечам, ерошили длинные черные волосы, перехваченные простым кожаным шнурком…

— Мы должны быть осторожны! Осторожны… — шептала Таммуза, покрывая поцелуями лицо мужчины. — Мне таких усилий стоило придумать этот план, позволивший нам встречаться беспрепятственно… Неужели ты позволишь своей горячности погубить нас обоих?

Ее ночной гость покачал головой. Выпустив Таммузу из кольца своих рук, он отстранился, и было видно, что это простое движение стоит ему неимоверных усилий.

— Ради тебя я готов на все, огонь души моей… — голос его был хриплым в ночной тьме. — Лгать, красть, убивать… Ты сама знаешь, что я сделал, лишь бы мы были вместе…

Женщина также отступила на шаг, вновь косясь за окно, где на восточном окоеме уже намечалась сереющая полоса, предвещающая скорый рассвет.

— Да, мой единственный, но ты слишком горяч, и если не смиришь свой нрав, то нас обоих ждет беда. Доверься женской хитрости… и подожди. А сейчас…

Она вновь подбежала к мужчине и, привстав на цыпочки, чтобы дотянуться до его лица, крепко поцеловала в губы.

— Теперь ступай, возлюбленный. Ступай, пока не рассвело, чтобы гурджийцы не смогли разглядеть твоего лица. Послезавтра я вновь буду ждать тебя.

— Это время мне покажется вечностью. — С такими словами мужчина развернулся и исчез во тьме, бесшумным шагом удаляясь от покоев Таммузы. Синий плащ дворцового стражника, наброшенный на его мощные плечи, во мраке стал серым, — да и сам ночной гость вскоре слился с тенями и исчез, словно его и не было.

Из прекрасных, темно-синих глаз принцессы Таммузы, смотревшей ему вслед, скатилась единственная слезинка, прозрачная

Ночь была жаркой и душной, липнущей к коже, как влажная ткань. Впрочем, точно такая же, как и накануне… и два дня назад.

Конан, опираясь на тяжелую парадную алебарду, свободной рукой потер усталые глаза и широко зевнул.

— Как вы это терпите, Хаджиб? — Его напарник-часовой оторвал глаза от рукояти кинжала, резьбу которой рассматривал с таким увлечением, словно ничего интереснее никогда в жизни не видел, и перевел взгляд на киммерийца.

— Это потому что ты с севера, парень. Сколько ни встречал северян, никто из них не может привыкнуть терпеть нашу жару, даже если проживут здесь много лет. — Он помолчал, задумавшись. — Полагаю, для этого здесь надо родиться. — Он коротко хохотнул. — Должно быть, если бы Эрлик занес меня в твои суровые края, я не, протянул бы там и трех дней. Говорят, у вас случаются такие сильные ветры зимой, что могут у человека мясо сорвать с костей…

Киммериец пожал плечами. Сейчас за дуновение такого ветерка он отдал бы половину того, что получал на службе у эссаирского эмира. Но увы, вот уже который день из пустыни дул лишь жаркий, несущий пыль и песок хевас, — ветер, который тут называли еще «гневом Тарима».

— Я подскажу тебе лучшее средство от этой жары, — продолжал между тем Хаджиб. Был он смуглокожий и горбоносый, с аккуратно подстриженной черной бородкой, на манер туранцев, и такой же малорослый. Чтобы взглянуть дюжему северянину в лицо, ему приходилось запрокидывать голову.

— Лучшее средство — точно тебе говорю! — промочить горло в кабаке папаши Иссейна, а затем завалиться к девочкам на Шелковой улице… — На лице его расплылась широкая счастливая улыбка. — Что скажешь?

Конан задумался. Обычно предложение выпить вина и повеселиться с разбитными доступными девицами никогда не давало ему повода к подобной задумчивости, — ибо ответ тут мог быть только один. Но в эту проклятую жару вся жизнь в городе замирала спустя пару часов после рассвета, когда солнце начинало палить во всю мощь, и вновь возобновлялась уже ближе к закату, — а свой вечер он уже обещал эмиру Дауду.

— Сегодня вряд ли, — бросил он Хаджибу.

— Эмир просил показать ему пару приемов с двуручным мечом. В его коллекции оружия полно самых удивительных вещей. Не поверишь… — Он хохотнул, вспоминая. — Я обнаружил там даже парочку пиктских копий с боевыми насечками. А двуручник у эмира знатный — шамарской работы. На нем львиное клеймо. — И, видя, что собеседник не понимает, о чем речь и не может представить, что вызвало такое восхищение варвара, пояснил. — Есть одна кузня в Шамаре, откуда выходят самые лучшие клинки во всей Аквилонии, а, возможно, и во всей Хайбории. Они куют мечи для аквилонских королей вот уже три сотни лет, поэтому им и даровано право ставить клеймо в виде головы льва у самого основания клинка. Более справных и уручистых мечей я в жизни не встречал, — северянин одобрительно цокнул языком и мечтательно вздохнул. — Вот только стоят они свой полный вес золотом… Да еще и не всякому их продают.