Суд идет. О судебных процессах прошлого: от античности до новейшей истории
Шрифт:
Но, как известно, одно дело закон, другое – «правоприменительная практика»…
Несмотря на то, что обвиняемый прямо заявил, что табак ему пьяному подкинули, никаких следов очной ставки в материалах дела мы не найдем. Опять же, предписанная пытка обвиняемого тщательно зафиксирована («было ему десять ударов»), а вот насчет «пытать тех людей, которые привели» – опять-таки ничего. Тем не менее приговор, несмотря на отсутствие «признательных показаний», был вынесен обвинительный. Практически всем обвиняемым, как и ранее Игнашке Васильеву, «биты батоги» – «чтоб впредь неповадно было допьяна беспамятно напиватца», а Фочке и сыну его Федьке сверх того еще и «крестьян отбивать и в приказной избе бесчинно кричать» (иными словами, оказывать сопротивление представителям власти и оскорблять их при исполнении служебных обязанностей). И лишь Иудка
Иными словами, главное обвинение – хранение табака – осталось недоказанным. В чем же смысл проведенной полицейской операции? Ключ к разгадке бесстрастно зафиксирован писцом приказной избы. Оказывается, Якушка на следствии пожаловался, что при аресте Зинка Лаврентьев сотоварищи отобрал у него «шесть алтын, да крест серебряный скусил алтына в три, да шапку денег в десять». Итого на круг – тридцать две копейки (в алтыне – три копейки, в деньге – полкопейки), а Игнашка Васильев недосчитался двадцати трех алтынов и двух денег, то есть семидесяти копеек. Больше всего сыщики поживились у Иудки Григорьева – у того было взято «семнадцать алтын, шесть сошников (металлических наконечников для сельскохозяйственных орудий. – А.К.), да сковороду, да топор, да на десять фунтов укладу (то есть заготовок из высококачественного металла. – А.К.)»; иными словами, никак не менее полутора рублей. Для прояснения масштаба цен уточним, что пуд (шестнадцать килограммов) сливочного масла стоил в то время около шестидесяти копеек, четыре пуда ржаной муки – порядка тридцати копеек, пара хороших сапог – не более пятидесяти копеек. И то сказать, с ярмарки люди шли…
Ситуация проясняется. Очевидно, действовала в 1680 году на Белоозере банда «оборотней в погонах», работавшая по проверенной схеме: идущему с ярмарки с барышами человеку, добравшемуся до кабака и там, естественно, напившемуся до беспамятства, подкидывался запрещенный табак. Доводить дело до обвинительного приговора по «хранению с целью употребления и распространения» было не обязательно: смысл «мероприятия» заключался в изъятии имущества. Если арестованный требовал свое назад, его для острастки наказывали батогами за пьянство и буйство, если же все понимал как надо – «подвешивали» на всякий случай «подпиской о невыезде». Как и в наши дни, у «оборотней» была крыша – глава местной исполнительной и судебной власти в одном лице, то есть воевода. Какая часть перепадала ему – Бог весть, но вряд ли малая.
А вы говорите – «семнадцатый век»…
4. «Я тебя породил…» (Дело царевича Алексея, Русское царство, 1718 год)
«Я принужден вашему цесарскому величеству сердечною печалию своею о некотором мне нечаянно случившемся случае в дружебно-братской конфиденции объявить, – писал в декабре 1716 года русский царь Петр германскому императору Карлу VI, – а именно о сыне своем Алексее. Перед нескольким временем, получа от нас повеление, дабы ехал к нам, дабы тем отвлечь его от непотребного жития и обхождения с непотребными людьми, прибрав несколько молодых людей, с пути того съехав, незнамо куда скрылся, что мы по се время не могли уведать, где обретается. Того ради просим вашего величества, что ежели он в ваших областях обретается тайно или явно, повелеть его к нам прислать, дабы мы его отечески исправить для его благосостояния могли…»
Так начинался предпоследний акт драмы «Отец и сын»…
Единственный доживший до взрослого возраста ребенок Петра и Евдокии Лопухиной, царевич Алексей вырос одновременно упрямым и пугливым; сочетание не такое редкое, как может показаться. С учетом обстановки, в которой он воспитывался, шансы царевича вырасти уравновешенным и рассудительным были, прямо скажем, крайне невелики. В отечественной историографии его часто изображали идейным консерватором, убежденным противником петровских преобразований. Вряд ли это так; скорее он чисто интуитивно не принимал все, что исходило от отца. Не принимал потому, что боялся этого, в сущности, чужого человека, который разлучил Алексея с матерью и безжалостно требовал того, что для царевича в силу его личностных особенностей было невозможно – стать энергичным и деятельным администратором.
«Еще ж и сие воспомяну, какова злого нрава и упрямого ты исполнен! Ибо, сколь много за сие тебя бранивал, и не токмо бранил, но и бивал, к тому ж столько лет почитай не говорю с тобою; но ничто сие успело, ничто пользует, но все даром, все на сторону, и ничего делать не хочешь, только б дома жить и им веселиться…»
Петр I – Алексею, октябрь 1715 года.
Осенью 1715 года у Петра родился долгожданный сын от второй жены Екатерины – т. е. появился альтернативный наследник. Тон писем Петра к старшему сыну стал откровенно угрожающим: «…известен будь, что я весьма тебя наследства лишу яко уд гангренный, и не мни себе, что я сие только в устрастку пишу – воистину исполню, ибо за мое Отечество и люд живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть». Ждать, какие еще меры изберет для лечения «гангренного уда» любящий отец, Алексей не стал и под благовидным предлогом выехал в Польшу, где благоразумно пропал вместе с любовницей, крепостной девкой Евфросиньей.
Петр не сомневался, что бегство сына стало результатом заговора с участием иностранных держав. Инструктируя одного из отправленных в Европу на розыски агентов, гвардейского капитана Румянцева (отца будущего фельдмаршала), он прямо указывал: «…Ежели помогающу Богу достанут известную персону, то выведать, кто научил, ибо невозможно в два дни так изготовиться совсем к такому делу…»
Австрийские власти, спрятавшие беглецов в Неаполе, пробовали отнекиваться и делать вид, будто слыхом о них не слыхивали, но возглавлявший розыски Петр Толстой, будущий граф и предок великого писателя, сумел выследить царевича. Лестью, угрозами добиться экстрадиции, обещаниями отцовского прощения и перспективами тихой жизни с возлюбленной (Евфросинья была беременна) на родине искусный дипломат склонил Алексея к возвращению. Петр письменно гарантировал сыну безопасность: «Буде же побоишься меня, то я тебя обнадеживаю и обещаюсь Богом и судом Его, что никакого наказания тебе не будет, но лучшую любовь покажу тебе, ежели воли моей послушаешь и возвратишься».
По прибытии в Москву царевич торжественно отрекся от прав на престол и получил отцовское прощение. В нем, однако, имелось условие: «Понеже вчерась прощение получил на том, дабы все обстоятельства донести своего побегу и прочего тому подобного; а ежели что утаено будет, то лишен будешь живота;…ежели что укроешь и потом явно будет, на меня не пеняй: понеже вчерась пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон». В переводе на современный язык бывший наследник обязан был выдать всех сообщников; попытка укрыть кого-либо делала прощение недействительным.
«Петр I допрашивает царевича Алексея» (Н. Ге, 1871)
Трудно сказать, была ли это заранее подготовленная ловушка или же болезненно подозрительный Петр стращал сына «на всякий случай». Как бы то ни было, следствие начали немедленно, поручив вести его все тому же Толстому, которого Алексей еще со времен Неаполя боялся до обморока. Подследственный юлил, возлагал вину на окружение, пытался отделаться полуправдой, однако Толстой дело свое делал на совесть. Сеть розыска раскинули широко: допрашивали под пыткой людей из ближайшего окружения, крепко взялись за Евфросинью, специального следователя отправили в монастырь, к опальной царице Евдокии (преступных связей с сыном не выявили, но зато вскрыли ее любовную связь с отставным офицером, и уж тут Петр покуражился…). В конечном итоге заговор был «обнаружен» (больше в помыслах и на словах, чем на деле, однако действующее законодательство большой разницы не видело), царевич уличен во лжи и умолчании. Остальное было делом юридической техники.
«К цесарю царевич писал жалобы на отца многажды. Он же, царевич, сказывал мне о возмущении, что будто в Мекленбургии в войске бунт… И как услышал в курантах (газете. – А.К.), что у государя меньшой сын царевич был болен, говаривал мне также: «Вот де видишь, что Бог делает: батюшка делает свое, а Бог свое». И наследства желал прилежно».
Наследников престола, пусть и бывших, на Руси еще не судили. Родственника царя могли убить по высочайшему повелению (как князя Владимира Старицкого), засадить в темницу (как брата Ивана III Андрея и его детей или царевну Софью), но судить – не судили. Петру, стремившемуся придать делу формальный ход, предстояло изобрести процедуру. Это он любил.