Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы
Шрифт:
Храм считался оплотом саддукеев, самых образованных и самых информированных людей в еврейской элите. Они ведали про необъятную силу мировой империи, о которой простые люди не догадывались, они трезво взвешивали несоизмеримость народного сопротивления с гигантской мощью владычицы полумира и Средиземного моря. Саддукеи пытались хитростью и маневрами предотвратить народное восстание, ибо оно угрожало нации безумной катастрофой (каковая и случилась через 40 лет!). Как лица, постоянно сотрудничающие с ненавистным, жестоким, беззаконным оккупационным режимом, обитатели Храма находились в кольце народной ненависти, той ненависти, в которой — иногда и несправедливо — тонут любые коллаборанты. (А эти все, целиком, погибли через 40 лет, в дни Иудейского восстания). А на фанатичном-то Востоке такая ненависть — смертносный океан!
И вот является в их город издалека провинциал-галилеянин, чья ученость у знатоков Писания под большим вопросом (формального-то «диплома», смихи, у них он не получал!), с утопическим предсказанием скорого пришествия Царства, которого они, конечно, тоже теоретически ждут, в которое верят, но ясно, что на сегодня это лишь миф, мечта, облака в небе… Его встретили толпы обезумевших иерусалимских простолюдинов, крики «Осанна!», слышалось пение Псалмов на улицах, под копыта его осла бросают разные одежды (Мф. 21,11). Он является в родовую их вотчину, в Храм и учит там народ, как власть имеющий. Одного этого факта достаточно, чтоб столичные умники и знатоки текстов, с их обширными претензиями и наследственным выскокомерием, могли выскочку возненавидеть!
«Пришли опять в Иерусалим. И когда он ходил в Храме, подошли к нему первосвященники, и книжники, и старейшины и говорили ему: „Какой властью ты это делаешь? И кто тебе дал власть делать это?“ Иисус сказал им в ответ: „Спрошу и я вас об одном, отвечайте мне: тогда и я вам скажу, какой властью… Крещение Иоанново с небес или от человеков?“… И сказали … „Не знаем“. Тогда Иисус сказал им в ответ: „И я не скажу, какой властью это делаю“» (Мк, 11, 27–33).
Потом случилась известная история с изгнанием торгующих из Храма, и, по мысли Флюссера, более всего его ненавидели его за то, что он оказался прав — даже и в их глазах (потому что после его гибели они придумали-таки практический способ, как вынести торговлю, необходимую для свершения жертвоприношений, с самой территории Храма). И именно потому, верно, до смерти их напугало его обещание, когда они приступили к нему с новыми вопросами: «Каким знамением ты докажешь нам, что имеешь власть так поступать», а он ответил: «Разрушьте Храм сей, и я воздвигну новый за три дня» (Иоанн 2–19). По Марку и Луке, об этом зашла речь и потом, на суде, и лжесвидетели истолковали его слова (а, может, не лжесвидетели, замечу в скобках, может не солгали, а так услышали, так его поняли) как прямую угрозу Храму: «И некоторые, встав, лжесвидетельствовали… „Мы слышали, как он говорит: „Я разрушу Храм сей рукотворенный и через три дня воздвигну другой, нерукотворенный““ (Мк 14–58). Элита Храма не могла не поверить ему — и потому-то и была безумно напугана! Храм — последнее, что оставалось у них в Иудее: вся периферия, весь город были уже захвачены сектантами разных фракций иудаизма, и вот явился чудотворец, который способен в три дня лишить их, аристократов нации, последнего достояния.
Они обратились за содействием к Пилату. „Римляне ревностно заботились об охране культовых сооружений на территории империи, — пишет Флюссер, — стало быть, в их задачу входило и избавление первосвященников от возмутителей спокойствия“ (41). По сведениям профессора, через тридцать лет жрецы Храма выдали римскому наместнику еще одного еврея, пророчествовавшего о гибели Храма, но тот римлянин правильно установил диагноз задержанного — душевное заболевание, и отпустил нового Йешуа (его звали бен Анан).
„Жители Иерусалима и начальники их… не найдя в нем никакой вины, достойной смерти, просили Пилата убить его“ — Флюссер считает, что в „Деяниях апостолов“ (13, 27) верно отражена историческая ситуация. Не нашли в нем вины сами — и попросили об услуге римлянина.
Кем же был этот римлянин, прокуратор Понтий Пилат?
Сохранилась его характеристика, данная последним царем иудеев Агриппой в письме к императору Калигуле (составлял письмо для царя, по видимому, Филон Александрийский, и потому оно найдено среди его сочинений): „Пилат по натуре упрямый, своевольный и грубый… Его злодеяния — взяточничество, насилия, грабежи, истязания, оскорбления, беспрестанные казни без приговора и бесчисленные невыносимые жестокости“. Несложно предугадать, какая судьба ждала еврея, попавшего на суд подобному наместнику.
Тем сильнее поразили современников явные колебания прокуратора при вынесении приговора. Сначала он вежливо отослал галилеянина, так сказать, в органы юстиции по месту свершения преступления — тетраху Галилеи Ироду-Антиппе. Мы-то знаем — Ирода интересовало одно: не воскресший ли это Иоанн? Убедившись, что перед ним другое лицо и вдобавок, что оно уже покинуло пределы его владений и более не опасно, он вернул арестанта Пилату. Чем последний остался очень доволен — „Деяния“ упоминают, что с того дня они подружились. Дальнейшие попытки прокуратора оставить Йешуа в живых, включая предложение амнистировать осужденного в качестве дара народу на Песах, тоже хорошо известны. Не буду их пересказывать, а изложу версию проф. Д. Флюссера.
Флюссер предполагает, что Пилат был вовсе не против в чем-то угодить жреческой элите в рамках выполнения своих прямых обязанностей. Но, помимо этого, у него имелись собственные интересы в Иерусалиме. Амнистия на Песах была привилегией римского наместника, но „по раввинской литературе мы знаем что такая амнистия чаще всего не свалилась с небес: ей предшествовали продолжительные хлопоты“ (42), отмечает Флюссер. У Пилата и первосвященника имелись разные интересы: Пилат, прежде всего, хотел казнить более опасного для него врага — боевика Варраву (Бар-Абу). А первосвященник был заинтересован в гибели Йешуа и в спасении, выражаясь в современных терминах, боевика-террориста: это сулило навар, авторитет у иерусалимской толпы. Толпа всегда предпочтет, уж если ей предстоит выбирать, героя, сражавшегося с врагом оружием в руках, а не какого-то бродячего проповедника. Жреческая верхушка сама побаивалась казни Йешуа: да, они хотели убить его, „но говорили: только не в праздник, чтоб нем сделалось возмущение в народе“ (Мф, 26, 5). А убийство-то происходило как раз в праздник… Первосвященник и его люди нуждались в тот момент маневре. Пилат же играл в другую игру, но — проиграл: вынужден был отпустить именно Варраву, на которого, в первую очередь, точил свои клыки, а Йешуа отдал палачам…
Флюссер напоминает, однако, что „Деяния апостолов“ в таком порядке перечисляют убийц:
„Восстали цари земные, и князи собрались вместе на Господа и на помазанника его“ (Псалом, 2, 1–2). Ибо поистине собрались в городе сем на Святого сына Твоего Иисуса, помазанного Тобою, Ирод и Понтий Пилат с язычниками и народом Израильским» (4, 26–27).
Еще одно любопытное замечание Флюссера — по поводу сохранившегося ответа Йешуа на следствии у первосвященника. Одно за другим проваливались попытки провести в Синедрионе обвинение — сначала в намерении разрушить Храм (Йешуа отказался подтвердить, а любая проверка, необходимая, согласно еврейской судебной процедуре (в случае отказа обвиняемого признать свою вину), выявила бы ошибку в показаниях свидетелей — Йешуа вовсе не угрожал разрушить Храм, а напротив, предложил вопрошавшим самим попробовать его разрушить, а тогда он восстановит Храм за три дня! Однако чтобы избавиться от ставшего в тягость возмутителя спокойствия, первосвященник решил «проработать» другой вариант. До него доходили слухи, что кое-кто считает этого Йешуа Мессией. А для римского (нееврейского!) суда это был достаточный повод для распятия. И он спросил обвинямого: «Скажи, не Мессия ли ты?» И Йешуа ответил: «Отныне Сын человеческий будет сидеть по правую руку Божественной силы». «Итак, ты Сын Божий? Он отвечал: „(Это) вы говорите, не я“. Он же сказал: „Какое еще нужно нам свидетельство? Ибо мы сами слышали из уст Его“» (Лк, 22, 69–72). Все — задача была выполнена: сам сказал!
Между тем, чисто юридически его, конечно, не могли осудить они сами. Евреи издавна верили в возможность того, что смертный может восстать из могилы и продолжить свою жизнь (Элияху, он же Илья-пророк, Моше, Иоанн). Нечто подобное ответу Йешуа на вопрос первосвященника говорили, например, про библейского Мелхиседека: в конце времен он восстанет и сядет возле Бога как судья. Потому им и пришлось не выносить приговор самим, а «поднялось все множество их, и повели Его к Пилату» (Лк, 23, 1)…
Далее — суд и казнь. «По пути римляне остановили Симона из североафриканского города Кирен и заставили нести Иисусов крест. Ничего необычного не было в том, что оккупационные власти призывали к трудовой повинности паломников, стекавшихся на на еврейские праздники» (42). Как странно звучит этот привычный нам термин «трудовая повинность» в тексте иерусалимского профессора.
Необыкновенный поворот в сюжете казни Йешуа зафиксирован автором в послесловии к его «Иисусу», написанном спустя четверть века — уже для русского издания. По словам Д. Флюссера, евангелист Марк принадлежал к чрезвычайно одаренным, к «убедительным» литераторам. Высокохудожественную натуру Марка увлек созданный им образ одинокого Йешуа, в разгаре мирской славы внезапно оставленного всеми — семьей, учениками, народом, идущего на казнь посреди неистовствующей, враждебной толпы и послушно принимающего смерть и муки, но не изменяющего собственному Божественному предназначению. Этот образ был написан биографом настолько мощно, настолько увлекает воображение читателей, что подобная фигура врезалась в память человечества на века. В том числе в воображение самого Флюссера. Особенно живым образ смотрится в нашу, «экзистенциальную» эпоху. Между тем, через четверть века Флюссер обратил внимание на описание казни другим евангелистом, Лукой: «И шло за ним великое множество народа и женщин, которые плакали и рыдали о нем». Иешуа по пути на казнь говорил им: «Дщери Иерусалима! Не плачьте обо мне, но плачьте о себе и детях ваших…»… Потом казнь, знаменитое: «Отче, в руки Твои предаю дух твой». «И, сказав, испустил дух. Сотник же, видя происходящее, прославил Бога и сказал: „Истинно, человек этот был праведник“. И весь народ, сошедшийся на сие зрелище, видя происходившее, возвращался, бия себя в грудь» (23, 27–29 и 42–45). Неправда ли, мало похоже на привычную нашему воображению картину убийства одинокого праведника, проклинаемого толпой?