Суд над победителем
Шрифт:
Эттли вернулся в свое кресло.
— Нет, Аллен, если Шеллену суждено предстать перед судом, то сразу после него он должен быть передан в руки Альберта Пьерпойнта [32] . И никаких мягких решений в этом случае. В качестве альтернативы для него я вижу только один выход — Шеллен признает себя виновным без всяких оговорок по единственному предъявленному ему пункту обвинительного акта еще до судебного разбирательства, а мы взамен гарантируем ему жизнь.
Джоуит всем своим видом дал понять, что не возражает. Премьер-министр удовлетворенно кивнул.
32
Альберт Пьерпойнт — главный палач Великобритании (chief hangman) в те годы. В 1946 году по приговору Нюрнбергских трибуналов повесил в Германии около 200 нацистов.
— Где он сейчас?… Переводите его в Уондсвордскую тюрьму. Поближе к тем двум.
За последние две недели Алекса Шеллена несколько раз перевозили с места на место. Из Фленсбурга его на поезде доставили в Нюрнберг, где уже около полутора месяцев шел Международный военный трибунал над первой партией главных нацистов. Но Алекса поместили не в тюрьму, а в арестантскую комнату в казарме для английского контингента. Никто из посторонних не должен был знать об истинных причинах ареста военнослужащего Шеллена. Просто проштрафившийся солдат.
Здесь Алекса посетил маршал авиации Шолто Дуглас, назначенный главнокомандующим ВВС британских оккупационных сил в Германии.
— Ты действительно сделал то, о чем написал в своих показаниях, сынок? — спросил маршал, внимательно разглядывая арестанта.
— Да, сэр.
— То есть ты признаешь, что помогал нацистам убивать своих однополчан?
— Моей целью было не убийство английских летчиков, а защита мирного населения, сэр.
— Ах вот как? — всерьез или притворно удивился маршал. — А ты знаешь, что это мирное население делало бомбы для Лондона?
— Разумеется.
— Что разумеется?
Алекс видел, как глаза маршала потихоньку наполняются чем-то тяжелым, а на его левом виске начинает пульсировать голубая жилка.
— Разумеется, знал, сэр,
— Вот ты здесь пишешь, — маршал помахал стопкой бумажных листов, — что приказ о бомбардировке Хемница был ошибкой командования. Я, например, тоже так считаю. И многие так могут считать, но это никому не дает права поворачивать оружие против своих. Особенно против тех, кто сам не отдает приказы, а только их исполняет. Ты, вообще-то говоря, понимал, что творил, сынок?
— Разумеется… сэр.
— Что ты заладил, «разумеется» да «разумеется»! — вскипел Дуглас. — Может быть, у тебя были какие-то причины? Ведь ты не нацист, насколько я знаю?
— Разу… Совершенно верно, сэр. Я всегда ненавидел нацистов. Они разрушили нашу семью.
— Тогда, может быть, тебя принудили, и ты это скрыл в своих показаниях?
— Нет, сэр.
— Сможешь подтвердить под присягой?
— Хоть сейчас.
Пятидесятилетний маршал некоторое время молча смотрел на молодого арестанта. В его глазах он не видел ни блеска одурманенного фанатика, ни решимости смертника, ни страха. Только усталость. Может быть, перед ним сумасшедший? Нет. Его показания местами непоследовательны, но так пишут все нормальные люди в подобной ситуации. Впрочем, маршал не был психологом. Его более всего занимал вопрос: как быть дальше?
— Как ты думаешь, сынок, что с тобой будет? — спросил Дуглас вкрадчивым, почти ласковым голосом.
— Теряюсь в догадках, сэр. Вероятно, умру, как и все, — сдерзил Шеллен, которому этот вопрос задавали уже в третий или четвертый раз.
— Тут ты прав, — маршал встал и направился к двери. Обернувшись, он добавил: — Правда, только наполовину — умрешь, но не как все.
Несколько дней в Нюрнберге были потрачены на согласование с советской стороной вопросов о поездке британской следственной группы в восточную зону оккупации. При этом англичане так и не открыли своей истинной цели. Русским военным чиновникам они заявили, что занимаются поиском нацистов, причастных к убийству британских военнопленных, совершивших в 1943 году побег из шталага люфт III под Саганом. Это весьма походило на правду — такие поиски действительно проводились, хотя советская сторона не очень-то стремилась им содействовать. В конце концов, группа в составе старшего следователя, его помощника, переводчика, эксперта-фотографа, двух охранников и, разумеется, самого Алекса Шеллена на двух автомобилях отправилась в Хемниц. Здесь подследственного, переодетого в английскую униформу рядового, покатали по расчищенным от обломков и заснеженным уже улицам, может быть, с главной целью показать, что, несмотря на все усилия как самих немцев, так и его — Шеллена — предательские действия, город в итоге получил свое. Он был наказан не меньше Дрездена. Примерно наказан, если не сказать проще — казнен. В центре частично уцелела только старая городская ратуша из темно-серого камня, полностью выгорев на верхних этажах. Теперь она зияла пустыми проемами окон, и лишь в нескольких местах сохранились фрагменты ее крутой черепичной кровли, а с самого верха часовой башни уродливыми лоскутами все еще свисали листы ярко-зеленой меди. Располагавшаяся рядом Старая башня, бывшая когда-то частью городских фортификаций, обрушилась до половины и спустя несколько месяцев, уже после капитуляции, была окончательно взорвана. Проезжая по Лейпцигерштрассе, Алекс видел изуродованные стены и колокольню церкви Святого Иакова, но не мог знать, что и их готовят к взрыву. Они побывали на настоящем и ложном кавалерийских плацах, описанных в его показаниях. Везде, где машина с подследственным делала остановку, Алекса в очередной раз допрашивали и фотографировали.
Из Хемница группа отправилась в Дрезден. Здесь Шеллена снова катали по городу, вернее, катались англичане, фотографируя развалины и друг дружку, а Алекс был просто неотъемлемой частью их коллектива и в некотором роде экскурсоводом. В Дрездене его поразили произошедшие здесь за последние десять месяцев перемены. Многие кварталы были полностью расчищены. Не улицы и переулки, а непосредственно те места между ними, где стояли дома и росли деревья. Старый центр теперь представлял собой гигантскую ровную пустую площадь, расчерченную на большие квадраты широкими проездами. Во многих местах еще урчали бульдозеры и экскаваторы и грузовики продолжали вывозить миллионы тонн битого кирпича. Те же участки, где остатки стен были обрушены и вывезены, а земля утрамбована гусеницами и катками, выглядели еще более неестественно, чем прежде. Это был уже не разрушенный город — это было место, где когда-то стоял разрушенный город. А значит, теперь это — ничто. Пустота, где, казалось, не могут существовать даже фантомы воспоминаний. Если раньше, пускай и с трудом, здесь можно было хоть что-то разобрать, отыскать ориентир, разглядеть на уцелевшей стене знакомый ростверк, обломок балкона или кариатиды и понять, что это вот Топферштрассе, а вон там Мюрцгассе, то теперь названия улиц, написанные на прикрепленных к шестам табличках, читались и выглядели нелепо. Во многих местах не осталось следа и от самих мостовых. Только укатанный битый щебень, чуть меньше пропитанный красной кирпичной пылью.
Заехали они и на площадь Старого рынка. Остатки всех строений здесь тоже были снесены и частично убраны. От белого монумента в память о победоносных днях Франко-Прусской кампании не осталось и следа. Как не было следа и от полыхавших здесь кремационных костров.
Алекс, которому не возбранялось вместе со всеми выходить из машины, остановился напротив места, где когда-то стоял их дом. Он не видел, как к англичанам подошел советский офицер в длинной добротной шинели и предложил им диковинные русские папиросы с картонными мундштуками. Мимо Крестовой церкви, единственного оставшегося поблизости строения, несколько солдат вели колонну военнопленных. Те мерзли на открытом ветру в своих изношенных шинелях и пальто, натянув на уши отвороты пилоток и кепи. Быть может, как раз кто-то из них в свое время водил здесь британских или русских пленных, а теперь молил Бога, чтобы его не отправили в Сибирь или на Чукотку.
— Шеллен! — окрикнул Алекса старший следственной группы. — Знакомые места?
— Да… так.
Алекс направился к машинам. Здесь, на страшных пустырях, к которым отныне неприменимо название «город», он решил, что просто так не сдастся. Он будет бороться. Он еще четко не представлял за что, но знал одно: если ему суждено взойти на эшафот, он должен сделать все возможное, чтобы это печальное для него событие не исказило смысл главного поступка его жизни. Он осознавал, что все пережитое прежде — война, плен, побег, снова война и снова плен — может оказаться чем-то гораздо менее значимым и менее тяжелым в сравнении с тем, что ему еще предстоит. И все же он должен пройти этот путь и умереть не как преступник, а как человек, чьи принципы в какой-то момент вышли за пределы закона и государственной морали, сочтя их несправедливыми.
Из Дрездена Шеллена этапировали в Вильгельмсхафен. Здесь он взошел на борт парохода и через сутки с небольшим был доставлен к одному из лондонских причалов. Сначала его отвезли в тюрьму для преступивших закон военнослужащих, а затем — в большое, мрачное, но, по-своему, красивое здание с большими окнами, корпуса которого были пристроены к единому центру в виде гигантской шестиконечной снежинки.
В воскресенье 10 декабря он вошел в просторную камеру, спроектированную когда-то для шестерых или восьмерых узников. Кровать, небольшой стол, стул, большое зарешеченное окно, на три четверти снизу застекленное матовыми стеклами. За кирпичным выступом — умывальник и ведро.