Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце
Шрифт:
Почему, задавал он риторический вопрос, люди так плохо знают себя, почему они непременно расходятся в разные стороны и идут по пути заблуждений, ибо заблуждений великое множество, а истина одна. И так далее в таком духе.
— Потому, — ответил ему на это уже собравшийся уходить Богдан, — что если бы все шли в одну сторону, то земля бы перевернулась.
«Новое несчастье, — восклицает бабушка в своих записках, помеченных декабрем 1903 года. — Какие-то безумные письма стала я получать от Кирилла Грошева. Присылает целые тетради своих стихов, а мне читать некогда: то уроки, то подготовка к занятиям в школе или пропагандистском кружке. Все вечера проводит под нашим окном в ожидании,
«— Чем мне утешить его, что сказать?» — спрашивает она друга гимназических лет Егора Мамулова.
«— То, что велит сердце. Выбирай…
— Между кем выбирать?
— Прости, — сказал он, потупившись».
«Я увидела в его глазах слезы», — пишет бабушка.
«— Прости, это так…
Он вдруг бросился вон из комнаты и исчез на несколько дней».
Необычен конец этой записи. «Богдан, — восклицает бабушка, — что мне делать? Дай силы…» Видимо, двадцатипятилетний Богдан был для нее не только любимым братом, но отчасти как бы заменял ей и престарелых родителей, и бога, в которого она не верила с двенадцати лет.
«В январе 1904 года в Баку по делам приехал Аршак Зурабов. Я любила его уже за внешнее сходство с Богданом. Такой же добрый, веселый, общительный. Он почти ежедневно бывал у нас на Верхне-Тазапирской, а однажды мы так засиделись, что он остался у нас ночевать. Спали мы, сидя вчетвером на кушетке: Варя, Сато, я и Аршак.
Он много говорил о блестящих выступлениях на II съезде Богдана (под фамилией Русова), о том, что его очень полюбил Ленин. Что начиная с пятьдесят второго номера „Искра“ уже не наша, в Интернационале большой шум по поводу раскола. Рассказывал Аршак и о себе. Его семейная жизнь не ладится, жена не понимает его, хочет жить „как все порядочные люди“, а его революционная работа пусть будет „между прочим, для души“.
„Как мало счастливых людей, счастливых семей на свете!“ Этими почти толстовскими словами бабушка, мысленно возвращаясь к своей семье, как бы одобряет то, что выбор брата пал на Лизу Голикову, которая пользовалась ее неизменной любовью и уважением. Что касается эпитета „блестящие“, относящегося к выступлениям брата на съезде, а также слов „Ленин в нем души не чаял“, сказанных якобы Аршаком Зурабовым и встречающихся в дневнике, то при оценке их следует учесть два обстоятельства. Во-первых, речь идет о радости восторженной восемнадцатилетпей девушки по поводу успехов любимого брата. Во-вторых, необходимо принять во внимание традиционную приверженность кавказцев к преувеличениям и цветистым выражениям. Во всяком случае, я очень сомневаюсь, что бабушка могла делать эти записи в расчете на читательскую аудиторию.
Еще одна неприятность, — пишет бабушка. — У Сато болела голова, и она вернулась домой раньше обыкновенного. Когда я пришла из школы, она передала мне письмо, которое доставил посыльный из гостиницы „Старая Европа“…»
(Теперь это здание находится в проезде, носящем имя Богдана Кнунянца.)
«…Я крайне удивилась, вскрыла конверт и стала читать:
„Ориорт [2] Фаро, пишет Вам поэт Аветик Исаакян. Думаю, Вы меня знаете, так как мне передали, что на одной благотворительной вечеринке Вы читали несколько моих стихотворений. Это придало мне решимости. Я решил написать Вам и просить зайти ко мне в гостиницу „Старая Европа“, № 6, где я остановился. Конечно, я сам должен был
2
Ориорт — барышня (арм.).
Я просто остолбенела. О каком деле может идти речь? Ведь Аветик Исаакян — дашнак».
При всей своей политической непримиримости бабушка все же решила идти к Исаакяну. Может, то было простое женское любопытство? Во всяком случае, для мечты о том, чтобы поехать сражаться за освобождение западных армян, живущих под турецким игом, в бабушкиной душе уже не могло остаться места. Дашнаки, сделавшие эту мечту своим знаменем, вынашивавшие идею возрождения «Великой Армении», стали ее политическими противниками. Полное бабушкино расхождение с ними закрепил памятный день начала прошлого, 1903 года, когда она стала членом Российской социал-демократической рабочей партии.
«Исаакян встретил меня радушно, стал расспрашивать о житье-бытье, и я удивилась, как много он обо мне знает.
— Ну как же, вы у нас знаменитость. И ваш арест, и исключение из гимназии… Редкий армянин, интересующийся судьбами Армении, не знает фамилии вашей семьи. Такие талантливые братья. Я узнал об успехах Богдана за границей от эмигрантов.
— Благодарю за комплименты в адрес нашей семьи, — сказала я. — Но позвольте узнать, ради какого дела вы пригласили меня? Я тороплюсь в Балаханы на уроки.
Исаакян молчал, устремив взор в одну точку.
— Много чудес в нашей жизни, — сказал он наконец. — Теперь, как никогда раньше, я понимаю, почему так жестоко страдает мой друг Егор.
— Какой Егор? — спросила я, хотя сразу подумала о шушинском семинаристе. Может, именно потому, что и он — дашнак.
— Егор Арустамян. — Холодные нотки послышались в голосе Исаакяна. — Надеюсь, вы помните его, знаете, где он, что с ним.
— Только знаю, что в начале лета прошлого года он собирался уехать куда-то.
— Это и есть, ориорт Фаро, та причина, которая заставила меня искать с вами встречи. Все это время Егор партизанил в Турецкой Армении. Был тяжело ранен и теперь лежит в одном из эриваньских госпиталей. К нему из Шуши приехала его мать. Доктора говорят, что положение безнадежное… Прощаясь со мной, он просил повидаться с вами и поведать о том, что долго таил от вас, не осмеливался сказать. Он любит вас больше жизни и умрет вместе с этой любовью. У него одно желание: чтобы вы в конце концов примкнули к тому освободительному движению, за которое он отдал жизнь».
«Твои блестящие глаза, как море в солнечных лучах, Как ветер волосы твои, огонь в дыханьи и в речах. Ты ясным небом смотришь вниз, чтоб я, твой пленник, не зачах, Сжигаешь нежностью… Горю в огне благоуханном я… Ах, сжалься, голодом томим, целую прах у ног твоих, Закрыться ранам дай на миг, и стану бездыханным я».
«— Он хотел написать, но не хватило сил. Просил, чтобы я передал устно. Что скажете, ориорт Фаро?
Я молчала.
— Вы, конечно, знаете, что лучшие свои песни — он ведь и поэт, и композитор — Егор посвятил вам. Эти песни поет все Закавказье. „Тцову хузох“, [3] „Ду чес хаватум, воркезем“, [4] „Араке“.
3
«Взволнованное море» (арм.).
4
«Не веришь ты, что я тебя люблю» (арм.).