Суд над судом. Повесть о Богдане Кнунянце
Шрифт:
Теперь такой термин имеется. Имеются лаборатории, занимающиеся геронтологическими исследованиями и Синтезом потенциальных геропротекторов. В одну из них я и обратился с просьбой синтезировать химическое вещество, близкое к обозначенному римской цифрой V на листке со схемами реакций. Потом я надеялся провести У себя в институте испытания на мышах или на лучших наших крысах линии «Джистар».
Действительно, если структуру V, с поправкой на современное ее написание, удалось бы реализовать, то с ее помощью, пожалуй, можно было бы вылавливать из организма опасные, губительные для жизни свободные радикалы. Во всяком случае, уже сегодня с помощью химических веществ мы в полтора раза увеличиваем продолжительность жизни маленьких легкокрылых Drosophila melanogaster.
…Да,
Хотелось описать горячую золу, выгребаемую из-под чана, само колдовское варево, летний день и запах земли, босоногого мальчика рядом с отцом — то ли юного Баха в его Борисполе, то ли маленького Богдана в ингиджанской роще, стоящего подле чана и наблюдающего, как из змеевика, погруженного в старую бочку с водой, капля за каплей стекает в бутыль чистый, с голубоватым отливом, обжигающий и горький на вкус, перебродивший, дистиллированный сок сладкой туты.
«Кто виноват в том, что льется человеческая кровь, — русский царь или японский микадо, кто вызвал эту жестокую, братоубийственную войну, которая вот уже две недели тянется и неизвестно еще сколько протянется?» — писал Богдан Кнунянц незадолго до того, как был арестован в шестой раз и заключен в Таганскую тюрьму, вскоре после возвращения из Женевы, где он, возможно, встречался с Алексеем Николаевичем Бахом.
Во время ареста, 15 февраля 1904 года, у него отобрали черновик этой листовки под названием «Кто виноват?». Переписанный ее текст я обнаружил в тетради, одновременно содержащей наброски под общим названием «Детство» и записи, относящиеся к 1905 году, о котором бабушка Фаро как-то сказала: «Пятый год был для меня бесконечным».
Озаглавив первую половину тетради «Отец. Мать. Коротко о Богдане», бабушка писала: «Отец рано бросил школу, где, по его словам, почти ничему не учили, а только издевались над детьми, и стал заниматься самостоятельно. К 18 годам он был уже настолько подготовлен, что смог отправиться учительствовать в деревню, преподавал в сельских школах более 25 лет. Благодаря большой усидчивости, хорошей памяти и способностям к языкам он в совершенстве изучил русский, персидский, арабский, русскую историю, историю религий Востока и историю армянского народа. В Шуше представители враждующих магометанских сект не раз обращались к вему за разъяснениями спорных положений Корана, а местное христианское духовенство при переводе или издании отдельных глав Евангелия всякий раз прибегало к его помощи. По рассказам Тиграпа, который был старше меня на четыре года и больше знал о молодости родителей, отец одно время именовался правительственным старшиной, имея под своим началом сорок всадников. Правительство назначало на эту должность грамотных людей.
Отец тогда только начал учительствовать. Молодые родители разъезжали вместе по соседним с Инги селам, бывали в Гадруте, Нпгиджапе, Трпаварзе. Мама научилась хорошо ездить верхом на лошади. Однажды поздней осенью, когда она ехала с первым своим годовалым сыном Иване на руках из Ннги в Шушу, на нее напали волки. Ей удалось отбиться от них плеткой и ускакать. Но рассказы об этом я уже смутно помню».
Сбоку, на полях, имелась мелкая бабушкина запись: «Узнать возможно подробнее, что такое правительственный старшина».
Если принять во внимание, что молодость ннгинского учителя совпала с Крымской войной, знаменитым Зейтунским восстанием, созданием многочисленных конных и пеших добровольческих отрядов, охранявших границы и убиравших урожай крестьян, то сорок всадников, им возглавляемых, были скорее всего чем-то вроде отряда самообороны или народной милиции.
«В 1872 году, — пишет бабушка…
…в год выступления крестьян села Бжни против помещика Гегамяна, — читаю я в „Истории армянского народа“, — и основания в Ване тайного общества „Союза спасения“…
…отец оставляет учительствование, — продолжает бабушка, — и перебирается с семьей в Шушу. Мать по секрету рассказывала нам о причине, вынудившей отца бросить любимую работу.
Его постигла участь дедушки Ивана, который тоже в свое время был обвинен в „богохульстве“. Нашему же отцу поставили в вину распространение атеистических идей среди населения. Его уволили из школы и публично высекли. На всю жизнь, говорила мать, отец сохранил обиду на местные власти, на церковь и просил никому не говорить о великом позоре.
Приехав в город, отец занялся юридической практикой. Брался он в основном за крестьянские дела, хорошо зная деревню и ее нужды. Со временем он стал пользоваться большой популярностью среди армянских и тюркских крестьян уезда за свою неподкупность, честность и прямоту. Поэтому, несмотря на наличие в Шуше нескольких полудипломированных юристов, выходцев из дворянства (братья Ишхановы, Юзбашевы), крестьяне все же предпочитали обращаться к отцу со своими жалобами.
Его труд чаще всего оплачивался натурой. У крестьян и бедняков-горожан брал он мало, иногда вовсе бесплатно вел дела, что также влекло к нему простых людей. Он был разборчив и придирчив, говорил клиенту открыто, справедлива ли его тяжба, стоит ли затевать дело, можно ли добиться благоприятного решения при существующем соотношении сил истца и ответчика. Крестьяне верили ему, из деревень приходили группы ходатаев. Жалобы касались пастбищ для скота, водопоев, межей, расценок за труд на помещичьей земле. В основном это были дела, направленные против имущих. Не случайно поэтому через несколько лет после начала юридической практики отцу пришлось скрываться в горах от бандитов, нанятых местной знатью.
Мы все с малых лет слышали бесконечные жалобы крестьян на тяготы жизни в нищих армянских и татарских деревнях (тогда азербайджанцев называли татарами). После таких разговоров отец вымещал свое недовольство на матери, на нас, детях, особенно если кому-нибудь случалось получить в тот день посредственную оценку в школе, а также на родственниках матери, происходившей из купеческой семьи. В сильном возбуждении ходил он по дому и кричал:
— Видите, до чего доводит невежество и отсталость крестьянской жизни? Как тяжело живут люди! Я хочу, чтобы вы получили образование и порвали все связи с этим несчастным, преследуемым сословием. Чтобы вы не были вынуждены гнуть спину перед каждым мерзавцем. Но и с этими торгашами у нас нет ничего общего. Нечего ходить к ним. Какие они нам родственники?
Бедная мама бегала, суетилась, стараясь восстановить мир в доме. Мы знали, что мама очень религиозна, хотя она скрывала это от нас, стеснялась посещать церковь, постоянная ругань отца по адресу местных священников, которых он называл не иначе как „продавцами душ“, причиняла ей невыносимые страдания.
Мы жили на окраине города, в самой верхней, горной его части. Семья наша считалась обеспеченной. Кругом в землянках жила городская беднота. Мать тайком делилась с соседями чем могла, и это было, пожалуй, самой большой радостью в ее жизни. Помнится, как она была однажды смущена и обижена, когда Богдан, будучи уже взрослым, назвал ее „врожденной благотворительницей“, с насмешкой заметив, что бедным людям благо творительностью не помочь — нужны более действенные меры.