Суд
Шрифт:
«Неужели этот дряхлый старик с взлохмаченной шевелюрой – Минхотеп? – думала царица Юра. – Как странно, ведь я любила его когда-то. И спасла его от смерти, когда взбешенный Хафра хотел уничтожить безумца. А теперь прошлое вернулось…»
Она вспомнила слова, сказанные Иссахаром перед этим странным визитом к грязному бальзамировщику.
– Нет ничего страшнее Суда Озириса. Он дает право, установленное и охраняемое богами. Каждый может воспользоваться этим правом. Но никто еще не воспользовался им, потому что для каждого из смертных Великий Дом – воплощение мудрости и справедливости. Но Минхотеп не способен увидеть божественное сияние, окружающее непогрешимого Хафру. Он способен обвинить, вызвать смуту. Наши молитвы не остановили его. Пусть же материнская сила Изиды [21] поможет тебе обезвредить жало скорпиона.
21
И з и д а – царица, супруга Озириса. По преданию, положила начало хлебопашеству.
Минхотеп подошел к креслу и едва удержался от крика. Перед ним была его статуя из белого мрамора. Нежный овал почти живого лица, каждая черточка которого переполнена быстротекущим временем. Неожиданно статуя ожила, и лицо обмякло, расплылось под слоем румян, потускнело. Царица Юра – он узнавал ее и не узнавал.
– Великий Ра решил, что мы должны встретиться сейчас… зачем? – сказал Минхотеп, отступив.
– Ты не знаешь?
Голос… Нет, это не голос Юры. Минхотеп покачал головой, и царице показалось, что скульптор сказал «нет».
– Суд, – сказала она. – Через два дня у гробницы Великого Дома ты выйдешь к судьям и произнесешь: «О Гор, великое солнце!»
– Открыть народу правду, – Минхотеп сжал кулаки, – это единственное, что я могу сделать. Сказать, что лик, который каждодневно лицезреют на фресках, барельефах, статуях – не лик владыки, а только маска. Сказать, что владыка был тираном, что он, а не его подданные виновны в бедствиях народа. Проклятие богов…
– Богов? Ты отрекся от них!
– Нет! Я знаю – боги желают Суда! За твою разбитую жизнь…
– Я царица! Я мать! Мой сын должен стать владыкой Кемта, и ему не придется носить на лице маску. Ни он, ни я ни когда не думали о себе. Твоя правда, Минхотеп, вызовет смуту. Но ведь Суд может обратиться и против тебя. Вторично
я не смогу спасти тебя, Минхотеп… Боги говорят, жизнь – это покорность.
– А жестокость, подлость – это тоже от богов?
– Ты похож на Сфинкса, – царица утомленно откинулась в кресле. – Думаешь о долге и забываешь о людях.
– Сфинкс, – Минхотеп неожиданно улыбнулся. – Сфинкс – это правда. Когда-нибудь ветры развеют песок…
– Минхотеп… Забвение Хафры – это и твое забвение. Ведь это ты возвысил его своим искусством. Его лицо – твое создание. Значит, и твое имя исчезнет со скульптур и рельефов.
Юра была уверена, что сыграла на самой чувствительной струнке в душе Минхотепа. Ее намек слишком прозрачен.
– Есть вещи, – сказал Минхотеп, повторив слова Ментаха, – которые прочнее пирамид. Человеческая память…
Царица вздрогнула. Давая понять, что визит закончен, она медленно поднялась и хлопнула в ладоши. Вбежали служанки и закутали царицу в тяжелую накидку.
– Помнишь, Минхотеп, – сказала Юра, – однажды во дворце моего отца я передала тебе амулет?
– Он всегда со мной.
– Пришли его мне, когда поймешь. Я буду знать. Прощай.
Она вышла. Царские храбрецы с топотом двинулись вслед.
Скульптор остался один в пустом зале.
Для Сетеба настали спокойные размеренные дни: он молился Птаху, а в остальное время возился с испорченной каким-то подмастерьем глыбой мрамора. Вечером являлся Пахор и вел с Сетебом беседы о покорности и верности богам Кемта.
– Мне жаль тебя, юноша, – сказал жрец однажды. – Я услышал голос: «Молитвы твои не доходят до великой Девятки, ибо тот, за кого ты молишься, связан паутиной Сета с тем, кто покинул дорогу истины. Пусть бросит он в святотатца гарпун Гора и пусть скажет: я пронзаю того, кто замышляет против Озириса»… Дела, а не молитвы спасут твою душу.
Сетеб склонил голову. Он понял, чего ждет от него жрец. Пахор протянул Сетебу нож.
– Это оружие выковано из бронзы, которая упала со шлема Гора, пронзающего гиппопотама. Нож этот не знал промаха в руке жреца, когда приносились жертвы Птаху. Пусть он будет точен и в твоей руке.
Сетеб взял клинок, укололся и вскрикнул.
– А теперь идем, – сказал Пахор. – Боги ждут.
В последнюю ночь перед Судом Хатор не мог заснуть. В каморке, где он жил теперь один, было сыро и смрадно. Хатор думал об учителе. Со вчерашнего вечера, после визита знатной женщины, скульптор стал почетным гостем в доме Сархаддона. Ему отвели лучшие комнаты, но Хатору в гостеприимстве было отказано, и даже сам учитель будто забыл о его существовании. Хатору казалось, что Минхотеп неспроста избегает встреч с ним, юноша помнил взволнованный шепот: «Если сможешь, беги!» Но бежать – значит оставить учителя в опасности.
Хатор долго ворочался на жесткой подстилке. Вскочил, вышел из каморки. Среди навесов послышался шорох, Хатор прижался к степс и похолодел от ужаса: ему показалось, что это бродят беспокойные души мертвых. В лунном снеге Хатор увидел человека, который, озираясь, шел к тяжелой, украшенной медными кольцами двери в хозяйские покои. Дверь легко поддалась нажиму его плеча. Когда неизвестный скрылся в доме, юноша проскользнул следом. Незнакомец что-то высматривал. Наконец они оказались в небольшой комнате, устланной мягкими циновками. Человек опустил ниже светильник, который нес в левой руке, и Хатор едва не вскрикнул, узнав Сетеба, склонившегося над спящим скульптором.
Сверкнуло лезвие ножа. Хатор метнулся вперед, выхватив из-за пояса тем. Оружие обрушилось на голову убийцы. Сетеб дико закричал и рухнул навзничь. Светильник выпал из его рук и погас.
– Учитель! – Хатор бросился к старику.
Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей. Сархаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню.
– Что здесь происходит?! – вскричал бальзамировщик. – Убийство в моем доме, о боги!
Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетевом, поднял голову.