Судьба Алексея Ялового (сборник)
Шрифт:
И только когда Алеша увидел лицо отца, полуопущенные безвольно зрачки его, он испугался по-настоящему. Повинуясь первому безотчетному чувству, он шагнул за отцом, остановился.
Трудно сказать как, но он сообразил, сумел догадаться, что он не сможет сейчас помочь, облегчить. Он угадал, что мама в эти минуты — то единственное, что было сильнее, добрее всего, что могло помочь отцу. И он вдруг как бы со стороны увидел и ее. Она почему-то взяла отца под руку, словно он был болен и слаб и не мог идти сам, и он подчинился ей и шел рядом, очевидно сознавая себя больным и слабым. Именно в эти мгновения с пронзительной нежностью догадался Алеша о том, что такое мама…
ПЕРЕМЕНЫ
Раскулачили
Дом у Голуба был видный, каменный, с застекленной террасой, над крыльцом — навес с витыми карнизами, перила — высокие, гнутые. С горы, когда едешь с поля, дом сразу бросался в глаза: красный кирпич и отсвечивающая под солнцем крыша из оцинкованного железа. А по левадам среди садов — хаты с темными насупленными соломенными крышами.
Алеша завидовал не самому дому, — ему было хорошо и в своей хате: с низким порогом, с темными сенцами, с могучим сволоком, поддерживавшим потолок; на желтоватом светлом дереве был вырезан крест с цифрой 1883 — в этот год дедушка с бабушкой вошли в свою хату, построенную своими руками. В этот год родился и татусь.
Завидовал Алеша крыше. По крыше сразу можно было определить достаток хозяина. «Цинковые», как говорили в селе, крыши были у самых зажиточных, у батюшки тоже дом был «под железом», у «лавочника» — так называли по старой памяти Петра Гаманюка — торговал он в «монопольке» водкой, у Танцюры — держали они маслобойню… На все большое село с сельсоветом, больницей, паровой мельницей, тремя школами и клубом — десятка два домов, не больше, были крыты железом. Этим домам уступали, но тоже выделялись хаты «под черепицей». Обычно под черепицей и хаты были виднее, повыше, и окна с веселыми наличниками уверенно глядели на дорогу. Под черепицей была хата у соседа Яловых — дядька Ивана, у деда Тымиша и еще у трех — пяти «справных» хозяев. Это «на байраке», так называли их часть села — лет пятьдесят назад тут на самом деле был байрак, — все позарастало диким терном, шиповником, тополями, осокорями, бузиной, — помещик Кайдалов распродал эту землю под застройку. Но название осталось: Байрак, байрачане.
У Голуба дом был не просто «под железом». На крыше на крепком коньке утвердился необыкновенный, сказочно яркий петух. Он распластался наверху, огромный, зеленый, с поднятым по-боевому красным гребешком, пламенеющий резной бородой. Глаза выпучены, клюв раззявлен, крылья растопырены — грозный бдительный страж. Поскрипывая, он вращался под ветром, настороженно оглядывал просторный двор с кирпичной конюшней, длинным сараем, летней кухней, загоном для скота, высокой трубой коптильни в огороде…
Сколько раз подгулявшие парубки пытались сбить петуха. Дразнил он осанистым видом своим, грозным самодовольством. Но только загукают камни по крыше, выскакивал дядько Андрий в одном исподнем, бухал в темноту из ружья, собак с цепи — одна бегала по проволоке у дома, другая охраняла конюшню и сарай. Парубки по рвам — ходу…
В приземистом широком сарае за многими запорами хранились двигатель и паровая молотилка. По тем временам двигатель и паровая молотилка были, конечно же, большим богатством. По тогдашним понятиям Алеши — неслыханным богатством, таинственным и загадочным, как самые слова: двигатель, машина.
Неживое, а работает… Это надо было еще понять, вообразить, представить. Будто один двигатель работает за двенадцать лошадей. Запрячь их — это что же получится? И чтобы враз потянули. Так и представлял себе Алеша: в одну сторону двигатель тянет, в другую — двенадцать лошадей. Рвут постромки
Впервые он разглядел двигатель вблизи как следует, когда молотили у них во дворе. Вкоренился темный двигатель в землю железными станинами, гудит, стучит — земля под ногами дрожит, — дышит маслом и теплом безногое могучее существо, крутит, гонит молотилку так, что та воет, захлебывается, плюет едкой пылью…
Стоял возле двигателя Алеша с раннего утра, с той самой минуты, когда выглянуло красное, родившееся в степи солнце — побелеть еще не успело. И вот уже над осокорем поднялось оно, раскаленно дохнуло жаром, а он стоял и никак не мог отойти от ревущего, сотрясающего землю «двигуна».
Накануне в летних сумерках заходил к ним дядько Андрий — по просьбе татуся договариваться о молотьбе.
Нюра Нюрой, а отец ее, дядько Андрий, вызывал у Алеши опасливое и даже неприязненное чувство. Приземистый, чернобородый, в темном пиджаке, он шел всегда, будто никого и ничего вокруг себя не видел. Алеша как-то поздоровался с ним — в дальних планах-то уже и женитьба на Нюре где-то мерещилась, что с того, что маленькие, — вырастут, — «будущий зятек», — но дядько Андрий даже ухом не повел, будто так, пустое место, а не хлопчик снял картуз перед ним и того «здравствуйте, дядьку» и вовсе не было, прошел себе мимо, под насупленными бровями глубоко посажены хмурые глаза, цепко щупают дорогу, будто надеется найти потерянные кем-то десять копеек… Алеша считал, большее богатство найти было невозможно.
— Может, он не заметил тебя… — с сомнением сказал татусь, когда Алеша объяснил, как и когда здоровался, а ему не ответили.
— Заметил, — уверенно опроверг Алеша. — Богатый он… Наверное, все время о своих деньгах думает.
— Ох, сынку, никому еще деньги, богатство радости и счастья не приносили, — сказал татусь.
Вот так сказанул! Алеша с интересом уставился на отца, даже пыль перестал выбивать пятками, в одних штанишках с помочами прибежал с речки, ноги в цыпках — горячей пылью присыплешь, золой еще лучше, не так чешутся. Но татусь на этом изречении и остановился, пошел себе по своим делам…
Алеша начал думать… Сообразил: это татусь себе в оправдание! Не то что богатства, хозяйства никакого. Только и остается в утешение: счастье не в богатстве. Хорошо еще, что учителя, а случись что, и придется под окнами христарадничать. Не раз об этом со слезой кричала бабушка. «Старци!» — говорила она со скорбью, страданием и отвращением. Положим, нищим Алеша себя никогда не чувствовал, но непрочность их положения понимал. Земля, хозяйство давали силу людям. Об этом все говорили. Взрослые, дети.
В тайных мечтах Алеша видел себя хозяином: чтобы пара добрых коней, запрячь их в бричку — сиденье с расписной спинкой, — а то и в тачанку. Чтобы своя молотилка и веялка, легкие «сакковские» плуги и сеялка, чтобы пара коров и сепаратор (куда иначе молоко, — надо перегонять, а потом из сливок — масло — и в город), чтобы овцы в загоне… И дом чтобы под железной крышей, и наверху петух — грозный охранитель.
Татусь соглашался: хорошо бы дом повыше поставить, чтобы вода во время весенних разливов не подходила, с широкими окнами; на крыше ветрячок соорудить, чтобы показывал направление и силу ветра… Пчел развести, клевер посеять, гречиху, — такой дух будет медвяный, как пригреет, зацветет все вокруг, пчелы сюда-туда снуют, запах от ульев особенный — весенней свежести, дымка после окуривания…