Судьба генерала
Шрифт:
И вновь потекли войсковые будни. Он часто посещал госпиталь и лагерь. Но нигде не было слышно жалоб и стенаний. Настрой солдат был бодрый. Это больше всего радовало главнокомандующего. В одной землянке, где лежали раненые, Муравьёв встретил седоусого фельдфебеля, с которым разговаривал ещё до штурма в начале сентября. Митрофаныч был ранен в ногу.
— Только поэтому я и кантуюсь здесь, у лекарей, что ходить пока что не могу, а иначе ни за что бы в госпитале не остался, — проворчал он, когда Николай Николаевич присел к нему на топчан.
— Ты мне лучше скажи, что думаешь о штурме? И как настроены твои товарищи? Продолжать осаду или, может быть, уже невмоготу больше? — спросил вполне серьёзно
— А я вам так скажу, ваше высокопревосходительство, — ответил с достоинством старый солдат. — Турку нельзя с одного раза разбить. Это все, кто с моё повоевал, знают. Но кишка всё-таки тонка у турки-то против нашего напора. Мы ведь, русские, если уж запрягли, так погоняем, и первая кочка или канава на пути нас не остановит. Турку надо ещё подержать вот так, — показал ветеран своими мозолистыми руками, сжимая себе горло, — и он без жратвы быстренько сдастся.
Муравьёв достал свой кисет, полный табака, и протянул Митрофанычу:
— Покури, солдат, хорошего табачку и соседей угости.
Генерал шёл в лагерь. К нему из палаток выбегали легко раненные офицеры и солдаты с перевязанными руками. Они не хотели отстать от своих частей и поэтому в госпиталь не ложились.
— А, князь, ну как, повеселился на штурме-то? — спросил Муравьёв, увидев у одной из палаток поручика Ростовского с перевязанным плечом и головой.
— Ещё как, ваше высокопревосходительство, — улыбнулся гренадер, — есть теперь что барышням в Петербурге рассказывать. Вот приеду домой, надену шинель с бобровым воротником и пойду с какой-нибудь красоткой по Невскому гулять и описывать ей во всех подробностях, как я с генералом Муравьёвым Карс взял.
— Так ты думаешь, что всё-таки мы его возьмём? — рассмеявшись, спросил Николай Николаевич.
— Конечно, возьмём, — уже серьёзно проговорил поручик. — После штурма это стало особенно ясно. Да и за что же мы своих товарищей там, на бастионах, положили? Я ведь теперь батальоном командую, больше некому. И отсюда никуда не уйду, пока наш флаг не будет развеваться вон там, над Вели-Табии. Нам теперь отступать некуда — победить или умереть! Но я совершенно уверен, что победа будет именно за нами.
— Ты прав, поручик, и мы всему миру докажем это. — Генерал Муравьёв был доволен. Самым важным он считал упорный настрой на победу его войска и хорошо видел, что солдаты и офицеры не пали духом. Это было главное, а уж с оппозицией в лице некоторых своих генералов, желающих воевать по правилам «высокой стратегии», он справится.
Николай Николаевич помирился с Баклановым, и два русских медведя в одной берлоге продолжили делать общее дело. Под их руководством блокада города настолько ожесточилась, что не то что караван, но даже один крестьянин с мешком кукурузной муки не мог проникнуть за турецкие укрепления. В Карсе начался голод. По утрам английские и турецкие офицеры выходили на крепостные стены и с надеждой рассматривали русский лагерь в подзорные трубы. Но осаждающие не только не думали отступать, но, наоборот, готовились к зиме: рыли землянки, сооружали склады с продовольствием и тёплым обмундированием, запасались топливом. Так прошли долгие и для турок, и для русских войск два месяца.
И вот 12 ноября 1855 года к Муравьёву прибыл с белым флагом английский офицер — адъютант Генерала Вильямса, фактически руководившего обороной города. А на следующий день осунувшийся англичанин предстал перед наместником Кавказа в своём парадном мундире.
— Я человек прямой и искренний, — начал Инглиз-паша, как называли его турки, — лгать не умею и не скрываю, в каком бедственном положении находится наш гарнизон. Как честный человек, я исполнил обязанность свою до последней возможности, пока в состоянии был это делать. Нам неоткуда более ожидать помощи. Хлеба
И уже через три дня командующий Анатолийского корпуса Васиф-паша подъехал к стоящему под стенами города наместнику Кавказа и передал ему ключи от города и знамёна двенадцати турецких полков. Громкие крики «ура!» прогремели над Карсом, и русские войска вошли в город. Вскоре над ним взвился русский трёхцветный флаг. А на торжественном обеде, куда были приглашены генерал Вильямс, Васиф-паша, Баба-Керим и многие английские и турецкие офицеры, которым за их мужественное сопротивление были великодушно оставлены шпаги и сабли, адъютант наместника Кавказа капитан Ермолов вдруг неожиданно для себя заметил, как побелела голова у Николая Николаевича за эти месяцы осады Карса. Нелегко далась эта последняя кампания «железному» Муравьёву.
Вскоре он был уже в Тифлисе. Омер-паша, как только узнал, что Карс пал, моментально ретировался из Грузии без боя. Николай Николаевич оказался прав во всём. А весть о его победе по телеграфным проводам облетела весь мир, оказав сильное остужающее воздействие на всех сторонников продолжения войны, во главе которых стоял неутомимый русофоб Пальмерстон, ставший недавно премьер-министром Великобритании. Война заканчивалась, и отнюдь не так, как бы этого хотели истовые враги России. Благодаря таланту военачальника, самоотверженной настойчивости и умению подчинять действия других своей воле генерал Муравьёв сумел спасти честь русского оружия даже в один из самых трудных для него периодов и прославить своё имя вопреки всему. Николай Николаевич был удостоен ордена Святого Георгия 2-й степени, и, что было для него важнее всех наград, к его фамилии официально было прибавлено почётное наименование «Карский». Он так и остался в памяти современников и потомков Муравьёвым-Карским, генералом с трудной судьбой, блестящими многосторонними талантами и всесокрушающей волей.
2
Прошёл год после сдачи Карса. Зимой 1856 года генерал от инфантерии Муравьёв-Карский, уже вышедший в отставку, прогуливался с женой по Петербургу, по тем местам, где сорок четыре года назад он, молоденький прапорщик, мечтая о будущей военной славе, бодро пробегал по булыжной столичной мостовой.
— Посмотри, Николай, кажется, и здесь твоя усатая физиономия виднеется, — проговорила жена генерала, Наталья Григорьевна, и потащила мужа к витрине книжного магазина, где были выставлены большие литографические картины с изображением покорителя Карса.
— Да перестань ты, — заворчал на жену Николай Николаевич. — Любоваться своими портретами в витринах — это уж совсем мове тон [36] . Да и надоели мне они ужасно.
— Ну тогда давай посмотрим вот на эти, — подвела проворная Наталья Григорьевна своего мужа к подворотне одного многоэтажного дома, где расположилась лавочка торговца лубочными картинками.
Все ворота были ими увешаны. И среди этого яркого и пёстрого разнообразия в компании сказочных богатырей генерал Муравьёв летел по полю сражения верхом на коне. Под его ногами шли маршем солдаты. А рядом висела красочная картина, отпечатанная на большом бумажном, развевающемся на ветру листе, изображающая взятие турецкой крепости Карс 16 ноября 1855 года. И здесь генерал Муравьёв на белом коне принимает капитуляцию турок, склоняющих перед ним свои знамёна.
36
...мове тон — дурной тон (фр.).