Судьба и другие аттракционы (сборник)
Шрифт:
— Земля-дубль, Земля-штрих, — кивнул Глеб, — или же Земля второй попытки. Это ваше название, кажется.
— Это потом уже, когда пошло разочарование, появились дурацкие цифры, кое-кто в НАСА, светлая ему память, решил «снизить пафос».
— Почему вы все-таки настояли на том, чтобы через каждые пять лет менять персонал, в том числе и тех, кто имеет отношение к концепции?
— Потому что пять лет здесь равны, как ты знаешь, пятидесяти земным годам с лишним. То есть чтобы не остаться с безнадежно устаревшими технологиями (лишь с устаревшими несколько). А не для профилактики бойни, как ты сейчас решил. На волне тогдашнего оптимизма о бойне забыли, если
— Почему именно ваш проект победил, профессор?
— Человечество веками мечтало о Контакте, ждало, искало Контакта. И в то же время был страх: вдруг окажешься перед лицом сверхцивилизации, станешь заложником его злой или же доброй воли. За тебя всё решат. Вместо пути, поиска, выбора будет то, что тебя, несмышленыша, взяли за ручку и привели. К чему вот только?! К концу, финалу? Счастливому, вожделенному, искомому? Твоему собственному?! Или же он не был бы твоим никогда? Ты не дошел бы, не дополз, если бы добрый и мудрый дядя не довел, не перенес бы тебя через ямку или лужицу, не поставил бы тебя на постамент, до которого тебе не допрыгнуть, так, у подножия только, пытался б, карабкался, обдирая коленки и ногти. А дядя, он добрый и мудрый, он знает, куда ведет, а если ты по пути вдруг начнешь брыкаться, тянуть в сторону по неразумности, да? — он и дернет тебя за ручку, что зажата в его громадной и доброй ладони, и прикрикнет, подбодрит пинком. Он лучше тебя знает твою цель и смысл этой цели.
Глеб невольно улыбнулся, вспомнив, что для Марии профессор Снайпс — «дядя», сказал:
— То есть это боязнь потерять свободу воли не на личностном, а на цивилизационном уровне, на уровне человечества как вида? — Глеб понял, что надо как-то закруглить мысль профессора.
— И вот мы нашли в космосе почти что самих себя, только в самом начале. Это вроде как мы, только сто или двести тысяч лет назад. Мы вдруг сами оказались сверхцивилизацией! Представляешь, какой тогда в двадцать третьем веке был энтузиазм. Я понимаю, твое поколение выросло в ситуации разочарования во всем этом и твоя сегодняшняя миссия проверки, очевидно, не конец еще, но начало конца эксперимента.
— Я бы все-таки так не сказал.
— Но ты всё же попробуй понять, не понять, так хотя бы представить. — Профессор Снайпс весь горел.
— Тогдашний энтузиазм? — Глеб не ожидал, что у него получится резко.
— Я понимаю, — усмехнулся Снайпс, — ты говоришь со мной с высоты своего двадцать пятого века. У вас в университете наверняка устраивали суд над Сократом, так? А здесь благодаря временным парадоксам это стало вполне реально. Ты допрашиваешь меня, как я мог бы допрашивать какого-нибудь Эйнштейна.
— Так почему именно ваш проект? — перебил Глеб.
— Потому что я знал, как им помочь, ускорить их прогресс, спрямить путь, запустить в них то, что, в конечном счете, сделает их нами.
— Это, кажется, знали все, профессор.
— И при этом не стать тем добрым и мудрым дядей из наших ночных кошмаров. Вот этого не смог предложить ни один из моих конкурентов.
Профессор вскочил, начал ходить вокруг своего табурета, высокий, сутулый, нервный, жестикулирующий:
— Мы нашли здесь самих себя. И в самом деле получили то, о чем даже и не могли мечтать — вторую попытку . Исправить, переделать то, что не устраивает, пугает, отвращает человека в самом себе, в своем бытии и в своей истории. Обратить
Эта смесь из жажды невозможного, запредельного для смертного существа и жалости к самим себе — вот тут мы и попались.
«Не дай профессору заговорить себя» — эти вчерашние слова Мэгги прозвучали в голове у Глеба. Но она же не говорила их. Это она, наверное, когда он был под гипнозом. «Не дай профессору заговорить себя».
— Я так понимаю, у вас не получилось не стать тем самым «дядей»? — улыбнулся Глеб. Или же, дядя оказался не таким уж и мудрым и уж точно не слишком добрым.
— Не забегал бы ты вперед, молодой человек, — поморщился Снайпс.
— Если вы не возражаете, профессор, давайте-ка попробуем перейти к конкретике.
Снайпс сел на свой табурет, налил себе воды из графина. И графин и стакан — толстого стекла, граненые, это уже, кажется, из кабинета следователя века этак двадцатого. И не лень им было возиться с такой реконструкцией.
— Их гены оказались, — профессор понял, что не хочет пить, поставил стакан на край стола, — как бы тебе объяснить, пластичнее, нежели наши, благодатнее для вмешательства. Это, между прочим, тоже соблазн, вот почему на меня всегда работали и те, кто не разделяет мои идеи и не слишком сочувствует целям.
— Это все об Ульрике?
— И еще одно обстоятельство, — профессор пропустил мимо ушей вопрос. — Их эволюция протекает быстрее нашей. То, что в становлении человека на Земле заняло миллион лет, здесь произошло за сто тысяч. Ты понимаешь, что это значит?
— Серьезная эволюционная фора, — кивнул Глеб.
— Может быть, даже слишком серьезная. А в сочетании с их агрессивностью… В чем всё-таки права Ульрика (пусть мы ее и поддразниваем), они действительно оказались агрессивнее нас.
— Вы уверены? — пожал плечами Глеб. — Как это можно измерить? Но, судя по вашей убежденности, вам удалось. Не ознакомите ли с результатами мониторинга по земному палеолиту?
— Они оказались не просто агрессивнее, но и ниже, подлее нас.
— Вот как? — Глеб начал подозревать, не розыгрыш ли всё это, подобно кабинету следователя, граненому графину со стаканом.
— Они убивают много, вполне хладнокровно и очень часто без какой-либо конкретной выгоды, — продолжил профессор. — То, что вы видели вчера, это еще был праздник логики и целесообразности.
— Убивают ради удовольствия?
— Проще было бы, если так, — сказал Снайпс, — но мы пришли к выводу, что и удовольствия очень часто нет. Просто не могут не убивать. И вот тут нам стало страшно.
— Да. Я читал все ваши отчеты. — Глеб сказал, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— И возникла мысль, поначалу праздная, — а не имеем ли мы дело с нашими будущими конкурентами в галактике. Они сильны, агрессивны и (я понимаю, тебе не понравится слово) низки. К тому же, на порядок быстрее эволюционируют. Не получим ли мы, этак через пятьдесят тысяч лет у себя под боком мощную, динамичную, безжалостную техногенную цивилизацию с какой-то ужасной моралью. Были даже слушания в Конгрессе на эту тему. Тогда, в двадцать третьем веке, у политиков вошло в моду оперировать тысячелетиями, десятками, сотнями тысяч лет. Это поднимало их в собственных глазах. Они начинали чувствовать себя чем-то большим, нежели политиками. Кстати, добавь сюда вот еще что: а какими мы сами будем через пятьдесят тысяч лет? Что, если наше время начнет замедляться? Вдруг мы дойдем до предела, остановимся? А потомки племени альфа, повторю еще раз, динамичны и безжалостны.