Судьба ополченца
Шрифт:
Совсем ночью пришли в Антуново. Радость была у меня и партизан большая, второй раз как бы подарили стадо бригаде. Это много значило, предстояла зима, да и просто — обидно взять у немцев коров, а потом им же отдать. Дубровский сам меня благодарил: «Не думал, что ты такое сможешь…»
Покормила нас Бетта, хозяйка, и мы на полу заснули мертвым сном, и уже я не знал, было ли сном путешествие с коровами или сейчас я не спал… Перед глазами то песчаная дорога и на ней бороздка от шквореня и много-много следов раздвоенных копыт коровьих; то вдруг неотвратимо уставится на тебя глаз быка с низко наклоненной головой с огромным лбом и мощными рогами; все тело ломит, руки от доения ни согнуть, ни разогнуть; и без конца сюрчат струйки белого молока — бьются брызгами о зеленую траву и уходят в землю, в этом было что-то страшное,
Проснулись рано, но уже было светло, и на столе нас ожидали казанок горячей бульбы и глечик молока; хлеб свежий, еще горячий, на капустном листе испеченный, издавал ароматный запах, а в дверях стояла хозяйка в отсветах от огонька печи:
— Вставайте, пастухи-доярки, пора, он уж туман подымается.
Брызгала холодная вода на сонное тело, смывая сон. Сели за стол, и уходила от нас усталость.
Нужно было идти в лагерь.
Пройдя низину за деревней, вошел в темный еловый бор с огромными деревьями, к лагерю вела слабо наезженная дорога, оставленная прошедшей бригадой. Дальше пошли песчаные бугры с сосенками, покрытые то красновато-малиновым, то фиолетовым чидаром и зелеными листьями, тугими и маленькими, клюквы; когда вошел в этот сосновый лес с редкими березками, стало радостно, он никак не напоминал таинственного леса вначале. Еще километра три, и лес стал старше, сосны высоко вверху шумели ветками. Шел счастливый своим одиночеством, хотя и болели ноги, кругом то пурпур, то золото, зелень сосен и елей, казалось, и до войны такой красоты не видел.
Раздался оклик часового. Из землянки для поста вышло несколько партизан. Меня сразу направили в лагерь.
Многие части леса вокруг Антуново заливались весенними водами, а в других местах были просто болота, поэтому для лагеря было выбрано место на возвышенных песчаных островах с вековыми соснами и елями. Лес здесь никто и никогда не рубил, деревья падали, доживая свой век, и на их месте вырастали новые. Картина леса, в котором строился лагерь, представилась мне самой живописной. Красные кусты калины и рябины проглядывали кое-где среди мощных стволов, рядом начиналось болото с чахлым лесом, сухой травой и торчащими пнями. Отовсюду слышался стук топоров, где-то ковали железо, и запах дыма задерживался между деревьями.
Первое, что я увидел, — наскоро сложенное из бревен строение кузницы, возле него у горна кузнецы Царь и Передня ковали что-то. У Передни молоточек на длинной ручке весело позванивал, а у молодого партизана тяжелый молот ухал и рассыпал искры. В детстве я мог часами смотреть на кузнецов, и теперь мне тоже захотелось остановиться и посмотреть. Стоял пулемет, ему исправляли станину, лежали колеса, куски рельсов, ствол орудия… Меня удивило, как быстро партизаны обрастают хозяйством. Уже кузнецы знали, что я пригнал стадо, и были рады мне, это чувствовалось по их шуткам насчет шквореня, что так и немца могла бригада за собой привести.
Дальше между деревьями увидел длинные доски, положенные на бочки, по обе стороны девушки-партизанки резали капусту и квасили в бочках. Поздоровался, они кричат:
— Девчата, «доярка» пришла! Парирую:
— Не знал, что боевую подготовку на капусте проходят!
Отвечать надо быстро, не то прилипнет шутка. Они смеются:
— На тебе кочерыжку!
Я ее принимаю и направляюсь к бугру, откуда слышу крик Николая Гутиева. Обнимаемся, радуясь встрече, и он меня ведет показывать, где будет наша землянка.
Землянки комиссара, начальника штаба и комбрига уже почти закончены. По другую сторону лесной улицы роются котлованы для землянок разведвзвода. Лес, которым выкладываются котлованы, рубят и пилят вдали от лагеря, чтобы не демаскироваться. Мы с Николаем, Мишей Чайкиным и Ваней Черновым — адъютантами комбрига и комиссара, роем свою землянку. Рядом с нами роет с женой Ладик, радист, у него испорчена нога, и ему помогают. Николай опять со своими «проектами», по которым выходит не землянка, а Дом союзов; но землянка у нас получается хоть и маленькая, а уютная, с большим окном для работы и двумя нарами, каждые для двух человек. Федя Сальников, врач, тоже строит себе землянку,
Рисовать я начал с первых дней в партизанах, сначала это были в основном листовки, плакаты и лозунги, карты местности для командования, по которым проводились боевые операции, делал я и документы для разведчиков. Но после операции в Ушачах, когда мне удалось добыть краски, стал я писать маслом. Первое: сделал на простынях два панно сухой кистью, на одном изобразил Чапаева на коне, летящего в бой, на другом — своих товарищей во время операции под Воровкой, когда удалось уничтожить одиннадцать автомашин с фашистами и броневик, это была первая крупная операция набиравшей силу бригады. Через оба панно шла надпись: «Да здравствует 25-я годовщина Великой Октябрьской революции. 1917–1942».
Стояла сухая теплая осень 1942 года, у людей был подъем, и у всех была вера в победу, сменившая прошлогоднее уныние. Строили оружейные мастерские, госпиталь, баню; уже работали столовая и хлебопекарня в лесу. Несмотря на то что все делалось на моих глазах, каждый день удивлял открытием, и во всем сквозила такая радость, что можно вернуть то, что изменила война, — мы в силах вернуть! И вот только теперь мы начали понимать, чем мы обладали. Потому что, естественно, до войны были и критика существующего, и неудовлетворенность им, и, только пройдя черту и увидев ужас потери всего, люди поняли, что это было прекрасно, что это было их счастьем. И было сейчас стремление собрать и склеить осколки разбитого, как склеивают драгоценный кувшин. Надо понять еще одну вещь. Подсознательно люди понимали, что коллективизация была стремлением к справедливости, равенству, и это не могло не привлекать людей, они понимали, что были на пути к лучшему, на пути строительства новой жизни, но еще не построенной, и потому всегда было можно сказать, что «хуже не будет», потому что всегда в пути бывает очень трудный, тяжелый момент, и если не верить, что это преходящее, а цель прекрасна, то тогда это невыносимо. Но жила вера все же, что это преходяще. Когда же пришли фашисты, то как стабильное положение стали насилие и жестокость, а впереди еще хуже и хуже виделась судьба народу. Вот и разница. Ведь «новый порядок» рейха вырисовывался — и это все четче и четче — как уничтожение народа, уничтожение России, уничтожение русских, а если кто-то и процветал, то это был предатель со звероподобной психологией убийцы и насильника. И это все была не политграмота, не лекция и доклад в клубе, а это был жестокий урок жизни.
Приближались ноябрьские дни, и наш лагерь, только что построенный, был убран очень торжественно. Между землянками дорожки посыпали желтым песком, навтыка-ли елочек. В центре лагеря, на большой поляне с огромным пеньком-трибуной для митингов соорудили арку с красным полотнищем лозунга, портретом Сталина и гирляндами из елового лапника, по сторонам арки повесили мои панно. Все это получилось как бы стихийно, само собой, никто не предполагал, что выйдет так торжественно. Но эффект от оформления оказался удивительный. Люди, намучившись под пятой фашистов, были так обрадованы, что «опять как при советской власти», многие от радости просто плакали.
Надо помнить, что, помимо военных действий, между фашистами и партизанами шла острейшая психологическая и идейная война, немцы буквально терроризировали население всякого рода пропагандой, стремясь внушить, что никаких партизан нет, а есть лесные бандиты и убийцы. Нужно было противостоять этому, доказать людям, что мы боремся за свою родину, за освобождение своего народа и возглавляют эту борьбу большевики.
Среди партизан, шедших на боевые операции и диверсии, быстро укрепился обычай оставлять на местах диверсий листовку, плакат или лозунг; передавали плакаты и подпольщикам в районные центры — в Лепель, в Чашники, Ушачи, клеили их на улицах, в казармах немцев, на домах полицаев. Впечатление это производило очень сильное: значит, партизаны всюду и нет спокойствия для врага. Партизаны, уходя на задания, умоляли дать хоть один плакат и даже записывались в очередь, но так как мы с Николаем наряду со всеми участвовали в операциях, то делать листовки приходилось в перерывах между заданиями и урывая время от сна.