Судьба попугая (География одиночного выстрела - 2)
Шрифт:
«А как ее поджигать?» Снова улыбнулся Ленин. Именно этот вопрос ему и хотелось услышать. Сходил он в шалашик и принес бутыль керосина. «Вот, — сказал он. — Надо взять бутыль воды, налить немного на землю, взять спички…» Тут Ленин достал из кармана штанов спички и зажег разлитый керосин. Керосин вспыхнул синим пламенем. «Вот так, — сказал Ленин. — Хотите, могу озеро поджечь!» Увидев пламя, испугались мужики до смерти. Перекрестились, попятились, шепча: «Черт, черт это!» И как рванули они в лес — только пятки замелькали.
Настоящие мужики — понял Ленин и как начал смеяться. И долго еще он смеялся и над мужиками, и над своей подозрительностью. Смеялся и даже представить
Заслушавшись, Ваплахов забыл про чай.
— Интересно, — сказал он потом. — Ленин — это ведь Эква-Пырись? Да?
— Да, — Добрынин кивнул. — По-вашему — Эква-Пырись, а по-русски — Ленин. Ну а смысл ты понял? Урку-емец задумался.
— Кажется, да, — сказал он. — Смысл здесь такой, что не надо быть подозрительным?
Добрынин улыбнулся.
Он только хотел сказать что-то Ваплахову, как в дверь неожиданно постучали. Был это майор Соколов.
— Извините, что поздно, — сказал он, заходя в комнату. — Тут радиограмма пришла из Кремля…
У Добрынина при этих словах радостно защемило в груди, он даже затаил дыхание, чтобы лучше услышать, что скажет дальше майор.
— В общем, приказ откомандировать вас в Краснореченск. Машину пришлют завтра утром, так я и пришел сказать, чтобы было время собраться, — сказал майор и, сделав шаг к двери, обернулся и добавил: — Но мы завтра еще увидимся, попрощаемся. До завтра!
Майор Соколов ушел, а контролеры берегли тишину, словно звучали все еще в ней слова приятного известия.
Наконец урку-емец эту тишину нарушил.
— Так какой там смысл, в рассказе? — спросил он.
— Смысл? — повторил Добрынин, возвращаясь к предыдущим мыслям. — Смысл в том, что каждый темный мужик может неожиданно оказаться, ну, как бы в правительстве… или в армии. Ясно?
— Ясно, — сказал Ваплахов.
Глава 37
Легкий пушистый снег покрывал Подкремлевские луга, но холодно не было. Светило солнце, и порхали с елки на елку красногрудые снегири.
Ровно в полдевятого, проскрипев до блеска начищенными сапогами по снегу, останавливался у костра солдат с трехэтажным судком. Здоровался со стариком и с Бановым, присаживался к огоньку и, пока Банов с Кремлевским Мечтателем завтракали, рассказывал им всякие новости и задавал старику разные вопросы.
Звали солдата Васей, так что оказался он тезкой Банову и очень этому обрадовался. А когда узнал, что во время Гражданской войны был Банов пулеметчиком — зауважал его не меньше, чем старика.
Так и проходило время, не спеша, размеренно, за едой, за чтением и написанием писем, за разговорами.
Но не забывал Банов о Кларе. О школе уже забыл, а о Кларе никак не мог, да и не хотел. Каждый вечер думал о ней, ложась на подстилку из сухой травы в своем шалашике и накрываясь тайком принесенной сверху шинелью — подарком солдата Васи.
И вот однажды за чтением писем пришла к Банову интересная мысль.
«А что, если написать Кларе от имени Кремлевского Мечтателя и намекнуть в письме, что он, Банов, тут, на подкремлевских лугах?» — подумал он.
И так ему эта мысль понравилась, что после обеда, устроившись поудобнее в своем шалаше, взял он доску, которую использовал вместо стола, взял бумагу и карандаш и написал письмо:
«Уважаемая товарищ Ройд.
Спасибо за интересные мысли. Я и сам думал недавно о школах, о суворовских и кулибинских училищах. Думаю, что дело это интересное и полезное.
Вечером после ужина, но перед чаепитием у костра, расписался старик под всеми письмами. Уложил Банов письма в конверты, заклеил их и, положив в холщовый почтовый мешок, оставил у входа в шалаш Кремлевского Мечтателя.
Потом сидели они у костра и грелись. А Банов все о Кларе думал и все сомневался: догадается она обо всем по письму или нет?
Глава 38
Осень в Новых Палестинах началась с дождей и полной растерянности новопалестинян: в одну ночь, никому ничего не сказав, ушли все строители, оставив на холме недостроенную школу. Ушли вместе с инструментом и даже унесли подготовленные для школы доски и деревянные балки-перекрытия. На следующее утро было запланировано собрание, подготовленное горбуном-счетоводом, вместе с речью о планах на будущее. Конечно, собрание не состоялось, и огорченный счетовод спрятал свое аккуратно написанное выступление под набитый травою матрац на своей лавке. Говорить о планах на будущее в то время, когда все строители удрали, было бы просто глупо, ведь в планах то и дело проскальзывало: «построить», «оборудовать», «починить».
Так началась осень. Шли дожди. Учительница Катя снова перебралась со своими учениками в человеческий коровник. Жизнь продолжалась.
Крестьяне несколько раз сходили в ближайший колхоз и договорились с колхозниками о помощи с техникой. Урожай пшеницы был хорошим, да и картошка, посаженная за речкой, тоже уродилась крупная и рассыпчатая. Оставалось собрать пшеницу, смолоть ее в ближнем колхозе — и готов запас муки до следующего урожая.
Затопили уже и печи в человеческих коровниках — все-таки надвигалась осень, а за нею приближалась к Новым Палестинам зима, обещавшая, по народным приметам, быть суровой и холодной.
В общем, если б не исчезновение строителей вместе со своим бригадиром в вечно грязном ватнике, жизнь на холме можно было бы назвать обычной и обыденной.
Ангел все так же маялся, ведь относились к нему с мягкостью неприятного свойства, будто был он ребенком или же от рождения больным. Так он и бродил днями, то помогая дояркам выносить из коровьего коровника молоко, то спускаясь с холма к лесу за хворостом для кухни. А по вечерам, когда сумерки окутывали окрестности Новых Палестин, снова спускался ангел к речке и шел к домику Захарапечника, шел легко и радостно, глядя на неяркий огонек свечи в его окне. Знал он, что сидят там сейчас за столом Захар и его помощник — однорукий Петр. Сидят и беседуют о разном, спорят, ругаются, мечтают. И, как думал ангел, ждут его, чтобы рассудил он их в случае очередного несогласия. Предвкушение долгого сидения за этим столом, таких же долгих разговоров под запах копченого мяса радовало ангела, и никак не мог он решить: что влечет его туда больше? То ли уважение, которое чувствовал он со стороны обоих обитателей домика, то ли сами разговоры, так не похожие на все другие разговоры в Новых Палестинах, то ли вкусное копченое мясо, мягкое и ароматное, почти само по себе растворяющееся во рту? И не мог он никак этого решить.