Судьба разведчика
Шрифт:
— Желторотый был, не понимал ничего.
— Ляпнул бы я тебе тогда пулю в лоб — не пировал бы ты сейчас в Германии. Ну ладно. Так вот — конец войне, ты к маме поедешь, другие к женам, к старикам. А я куда? Один как перст Не хотел я дожить до конца войны, искал смерти — ты знаешь. Но костлявая подшутила надо мной. Смерть — лакомка, счастливых выбирает. Таких, как я, обходит, горькие мы. И люди тоже не любят несчастных, держатся подальше от них. Вот я и ушел. Не хотел вам настроение портить на празднике.
— Вон что,
— Что думали?
— Да как в песне про Стеньку Разина поется: «Нас на бабу променял», — попытался Ромашкин сгладить шуткой неприятный разговор.
— Ну что ты врешь. Не могли обо мне так подумать. Баб за мной никогда не водилось.
— Была война, теперь никто не осудит. Чем не жених? Молодой, красивый, весь в орденах.
У Куржакова задрожали ноздри.
— Я тебе при первой встрече морду набил. Давай не будем этим же кончать наше знакомство.
— Не хотел тебя обижать.
— В сорок первом фашистский танк раздавил мою жену и сынишку Леньку. Дивизия недалеко от границы стояла.
Взгляд Куржакова при этих словах остановился, Григорий глядел, ничего не видя.
— Прости, Гриша, я же не знал. Ты никогда об этом не рассказывал.
—Да, были у меня с фашистами свои счеты. Думал, доберусь до Германии, за Нюру — сотню фрау, за Леньку — сотню киндеров пристрелю. А вот пришел — рука не поднялась. Из батальонной кухни солдатскими харчами их подкармливаю. Как ты думаешь — увидели бы это Нюра и Леня, что бы они сказали?
— Они бы тебя поняли.
— А почему этого не понимали те гады, которые их давили танками?
— Вот кончилась война, теперь мы немцев об этом спросим.
— Спросить-то спросим. Только мертвые из земли не встанут. А у меня все с ними, там, по ту сторону войны.
Ромашкин попытался отвлечь Куржакова от тяжких мыслей.
— Нельзя так, Гриша, живой должен думать и о живых. Куржаков вздохнул:
— Все ты правильно говоришь, тебе надо бы политработником быть. Что-то от Гарбуза к тебе перешло. Помнишь Андрея Даниловича? Любил он тебя!
— Он всех любил.
— Ох, мне чертей давал! Умел стружку снимать! Культурно, вежливо, но так полирует, аж до костей продирает! Меня тоже любил. Справедливый мужик был. Настоящий большевик. Вот я сидел тут, рыбу ловил, размышлял, что бы мне сейчас сказал Андрей Данилович?.. «Многое тебе прощали, комбат, на войну списывали. Теперь не простят. В мирной жизни все по-другому будет, по правилам, по законам. Если пить не бросишь, поснимают с тебя ордена и звания». — Куржаков посмотрел на Ромашкина, глаза его были полны своих дум. Очнувшись от этих дум, Григорий объяснил: — Нельзя мне пить. Все, завязываю! Вот поэтому и ушел с праздника. Ты же знаешь, какой я, когда поддам.
Куржаков стремился переменить разговор, прищурив глаз, спросил Василия с иронией:
— Ну а ты навоевался? Помнишь, каким петушком на фронт
— Помню. Ты уж за все, ради победы, прости.
— Ладно, свои люди, сочтемся. Да и воевал ты хорошо, не за что на тебя обижаться. Откровенно говоря, не думал, что живой останешься. В общем, все нормально, все на своих местах. Ты капитан, я подполковник, так и должно быть. — Куржаков засмеялся. — Скажи командиру — все, мол, в порядке.
— Нет, Гриша, пойдем вместе, там нас ждут.
— Так не пью же я!..
— Вот и хорошо, другим пример покажешь.
— Ну и дошлый ты, Ромашкин! Идем.
Василий шел, едва успевая за Григорием. Это был прежний стремительный Куржаков — комбат-вперед, который в наступлении всегда находился на острие клина, вбитого в оборону врага.
* * *
Из Москвы поступил приказ: каждый фронт должен сформировать сводный полк для участия в Параде Победы. В этот полк надлежало включить наиболее отличившихся в боях офицеров, сержантов и солдат.
Когда в штабе 3-го Белорусского фронта распределили, из какого расчета должны выделять войска представителей, получилось всего по два-три человека от полка. Трудная задача встала перед командирами и политработниками — кого выбрать, у каждого второго целая шеренга наград на груди.
В полку Караваева это затруднение тоже преодолели не сразу. Хотелось дать представителя хотя бы от каждого батальона, но их три, а выделять приказано всего двоих. Полковник предложил послать Героя Советского Союза младшего лейтенанта Пряхина и прославленного командира батальона подполковника Куржакова. Но замполит Линтварев сказал:
— Пряхин достоин. А вот Куржаков может подвести и полк, и фронт…
— Бросил он пить, — напомнил Караваев.
— Послезавтра три дня будет, — пошутил Линтварев. У него наладились служебные отношения с Караваевым, довоевали они без стычек между собой, но душевного контакта, дружбы все же не получилось.
— Кого же тогда? — припоминал командир полка, согласившись с Линтваревым.
У Колокольцева, который присутствовал при этом разговоре, было свое мнение, но он не спешил его высказывать, дал возможность поспорить командиру и замполиту, а когда они умолкли, спокойно предложил:
— Давайте пошлем Пряхина и Ромашкина. Наш разведчик — храбрый, хорошо воспитанный офицер. В полку его уважают.
— Тоже не безупречен, разговорчики может завести, — размышляя, сказал Линтварев. — Все это, конечно, в прошлом. Я с ним ещё побеседую. Мне кажется, он подходящий кандидат.
Так Василий в начале июня очутился в Москве. Сводный полк 3-го Белорусского фронта разместили в старых казармах. Крепкие трех-четырехэтажные здания старинной кирпичной кладки с множеством приземистых служебных домов, пристроенных в разное время: склады, столовые, мастерские — все это было отдано участникам парада.