Судьба
Шрифт:
– Хорошая у тебя мамаша, Тихон, – сказал Захар, и Брюханов согласно кивнул, затем, намазывая еще один кусок хлеба горчицей, сказал: – Выкладывай новости. Ничего не стряслось?
Захар молча доел борщ, отодвинул тарелку и только потом стал рассказывать; вначале на лице у Брюханова держалась неясная усмешка, затем глаза у него стали холодными и отчужденными. Захар больше не глядел в его сторону; он по-прежнему не чувствовал особой своей вины; ему лишь было неловко рассказывать обо всем Тихону, человеку, которого он уважал и с мнением которого считался, а с другой стороны, кому же еще рассказывать, как не ему, дружку по гражданской, отчаянный был пулеметчик Тихон Брюханов, он же его и к книжкам приохотил.
– Так, – сказал Брюханов, помолчал, словно чего-то еще ожидая. – Значит, говоришь, Советскую власть на… променял?
– Знаешь,
– Я тебе не Тихон в подобном разговоре, а секретарь райкома, – жестко и коротко сказал Брюханов, по-прежнему не повышая голоса. – Мы только-только на ноги пытаемся стать, а такие, как ты, тут же под корень ее, любую новую идею, в глазах крестьянина… За это расстреливать надо…
– Ну, расстреляй. – Захар откинул голову, невольно улыбаясь, показалось забавным, что об этом непримиримо говорит Тихон Брюханов; он-то должен помнить двух сестер под Киевом, вместе тогда хорошую ночку провели, и вообще друг без друга куска не могли проглотить. – А я тебе одно скажу, товарищ секретарь, хочешь – верь, хочешь – как хочешь. Будь правда, никаких Поливановых бы не пожалел, сам бы к тебе требовать пришел. Давай по-мужицки рассуждать, какой в этих разговорах резон? Кто-то на меня злобится, вот все никак не докопаюсь, а Поливанов тут ни при какой стороне. Черт разберет, как он в список угораздил. Хозяин настоящий, может, что на уме и есть, а делом себя хорошо показывает. Кто-то орудует в селе, разговорчики идут. Для Советской власти, может, это и мелочь незаметная, а для нашего села все-таки непорядок, вот где подрыв-то Советской власти. Потом, был бы он в самом деле враг, вредил бы, а то ломит мужик, как вол, второй год в артели, а ты заедь как-нибудь, погляди, что он со старым-то поместьем авдеевским сделал. Конный двор отгрохал – залюбуешься. А все он – Аким Поливанов. Опять же сыновья у него – буденовцы. Теперь такой поворот: кто Поливанова из района назад отослал? Особая тройка, и правильно сделала, значит, и ты самолично к этому руку приложил. Я тут при любом разборе непричастен, хотя и ругался с уполномоченным. Видать, умный человек в этой тройке случился! Так чего мне самого-то себя наказывать? А касательно девки… не знаю, ну, случилась беда, что ж делать. И ты бы не удержался, как было удержаться, коли она сама хотела? Дело живое. Сам не рад, что так вышло.
– Жена у тебя хорошая, Захар, дети.
– Брось, Тихон, – опять забылся Захар в грубой мужской откровенности, – мужик ты или как? И жене хватает, жена-то ухайдакается к вечеру, ты ее хоть выжми, трое детей, теперь бог четвертого подкинул. Мне вот на четвертый десяток перевалило, да и ты уж к тридцати подбираешься. Не поверишь, Тихон, – понизил голос Захар, – сам никак не разберусь, отколь на меня нанесло с Маней, как самогону ведро выжрал, голову застлало, да и теперь, как подумаю, все дрогнет…
Брюханов молча отодвинулся от стола, поднялся и, забыв про обед, стал ходить по комнате; он был раздосадован до крайней степени и не скрывал этого. У него в отношении Захара появилось и окрепло какое-то брезгливое чувство. Разумеется, со стороны его собственная жизнь кажется многим завидной, сам себе хозяин, делай что хочешь, весь район в твоем подчинении, а вот тому же Захару захотелось – и спит себе с девкой, надоест – еще одну найдет. А ты этого себе не позволишь, хотя иногда и бывают сумасшедшие мысли, еще какая дичь распирает! Да ведь тебе твое положение не позволяет не то что переступить на один шаг дальше узаконенного, даже высказаться вслух по этому поводу; да и стыдно становиться в один ряд о тем же Захаром, животному в себе волю давать, а ведь в каждом оно шевелится, только послабление дай. Брюханов с невольной улыбкой посторонился, увидев перед собой мать, сосредоточенно несшую в кастрюле второе – баранину с чесноком и тушеную картошку; Брюханов придвинул подставку под горячую кастрюлю, засмеялся.
– Ждала, ждала, – сказала Полина Степановна, – решила без всякого зова жаркое подавать, застывает все, наверное, думаю, в разговорах о еде забыли.
– У нас разговор горячий в самом деле, – сказал Брюханов, садясь на свое место к столу и понемногу успокаиваясь. – Вот у Захара осенью возле избы неизвестная женщина умерла. Шла и умерла ночью, ребенок остался, родила только что. Взял он его, своих трое, этот четвертый… Почему бы в детдом его не отдать? – внезапно спросил он у Захара. – Трудно ведь с такой оравой.
– Как его
Накладывая ему в тарелку побольше, Полина Степановна все старалась не глядеть на сына, он бы мог угадать, о чем она думала в этот момент, и это было бы нехорошо.
– Хороший вы, Захар, – вздохнула Полина Степановна, – я вот почти не знаю вас, только со слов Тихона. Вы заходите к нам. Как приедете, так и заходите, буду всегда вам рада. Вы очень хороший.
– Как же, палец в рот не клади, по локоть могу отхватить, – смутился Захар и стал есть душистую баранину. – Знаете, мамаша Полина Степановна, – он поднял глаза от тарелки, – сейчас недосуг хорошим быть, времени не хватает. Не знаю, у кого как, а у мужика новая-то жизнь не сразу выходит, наизнанку его ненароком выворачивает. Вот ваш сын – начальник, секретарь, много можно ему рассказать. Трудно мужику с непривычки-то, непривычно как-то. Мужик любит на сходах, на гульбищах с другими пошуметь, да ведь горе в жизни он веревочкой завивать сам с собой привык, без постороннего глазу. А его сейчас нутро заставляют наружу перед всеми выложить – к такому-то сразу не привыкнешь, Тихон.
Брюханов промолчал, хотя Захар специально остановился в ожидании услышать ответ хозяина на эти его слова; Брюханов сосредоточенно жевал баранину, обдумывая слова Захара, видя его сейчас в новом свете. Они не часто встречались, редко виделись вот так наедине, и совместное боевое прошлое, нить, связывающая их, слабела; во Брюханова сейчас вывел из равновесия не столько сам поступок Захара, сколько свой предвзято-рассудочный холодок; пожалуй, это и было самое неприятное, откуда бы, казалось, взяться равнодушию в горячем, живом деле? О старости говорить не приходится, значит, в самом тебе завелась червоточина; вот и гнетет, хочешь не хочешь, а разбираться все-таки придется, прав Захар Дерюгин или нет. Дело такое щепетильное, можно повернуть как угодно, может, лучше всего просто не заметить, пройти мимо как ни в чем не бывало, дать во времени всему само собой отстояться. Захар человек молодой, ему нужно опомниться, пусть сама жизнь подтвердит его или опровергнет.
– Девка-то хоть хороша в самом деле? – спросил Брюханов, дождавшись, когда мать вышла на кухню, унося посуду.
Захар отвел глаза, помедлил.
– Знаешь, Тихон, каждый раз даю зарок, ну вот сегодня схожу, и баста. День-два пройдет, подумаю и не могу, опять к ней, да что хочешь…
– Ну, ты вот что, Захар, – сказал Брюханов, усмехнувшись и показывая, что он понимает Захара, хотя есть вещи неизмеримо важнее и значительнее. – Ты канитель с этой любовью кончай, кулацкая она дочка или нет, в самый короткий срок. Случается, что и партийный билет выложишь, не говоря уже о других последствиях.
И он снова поймал хмельной, неспокойный взгляд Захара, и тот ясно понял, чего Брюханов не сказал и не хотел говорить, а именно, что в жизни существуют жесткие нормы поведения и нельзя одному только тащить на себе всю тяжесть жизни, а другому только пользоваться благами и жить в свое удовольствие. Привыкая к неожиданному отчуждению в себе к Захару и стараясь пересилить его, Брюханов прошелся по скрипучим половицам и опять сел.
– Хорошо, Захар, мы еще договорим об этом, – сказал он. – Теперь о деле. Слушай меня внимательно, – продолжал он, подчеркивая своими словами значение и важность предстоящего разговора. – В середине февраля должен состояться Первый Всесоюзный съезд колхозников, в Москве, разумеется. Побывать на нем тебе, председателю одного из самых больших колхозов в районе, было бы очень полезно. Препятствий не вижу, с семенным фондом у тебя порядок, колхоз к севу готов. Вытряхни из себя дурь, укрепись. Поезжай, Захар, почувствуешь масштаб затеянного, шутка ли, деревню перекореживаем. Такого еще мир не видел – простой мужик выдвигается во главу угла. Не думай, я не ради тебя стараюсь, масштаб страны увидишь, ох, как хочется растрясти вас, а то каждый за свою бабу да за свой горшок со щами держится. Кончай свою любовь, Захар, собирайся новую Россию строить. На таких, как ты, новое село подняться только может, другой опоры нет. Собирайся, – коротко закончил он. – Присматривайся там к людям, слушай, на ус наматывай. У тебя жизнь долгая, надо учиться, надо, – добавил он, заметив растерянность в сумеречных глазах Захара.