Судьбе загадка (сборник)
Шрифт:
Артист в недоумении: «Я-то тут при чем?»
— При очень даже многом! Перед самой революцией отец в нашей усадьбе бывшей зарыл в землю ящик и в нем три тысячи небезызвестных каждому желтых кругляков. Знаем, что зарыл около одной липы, но лип там до пятидесяти с каждой стороны аллеи… Парк не вспашешь! Колхоз засел. Старик же никому сказать не хочет. Это, говорит, для Пети, Петя вернется после переворота и все получит. Вы, говорит, предатели, вы, говорит, из моей подкладки бантиков понаделали (мой отец генерал отставной), а Петя голову
Мой артист посмотрел — он сам! Только усы длинные и гусарская форма.
— Понимаете, в чем дело? Мы вас оденем в гусарскую старую форму, подгримируем, и вы явитесь к отцу… А мы подготовим почву относительно переворота, чтобы старик не слишком потрясся. Врите что угодно! А потом намекните относительно денег. Нужны, мол, для поддержания престола и отечества. Он скажет, где, что, мы и откопаем. От Москвы двадцать верст… Управляющий знаком.
Артист, конечно, взволновался. Заманчиво. Сто золотых при растущей дороговизне и падении знаков! Поразмыслил — как будто подлость! Попросил двести. Сошлись на полутораста.
Артист всю ночь не спал. С женой полтораста золотых переводил и на фунты, и на доллары, и на дензнаки. Всю бумагу исписали в доме. На другой день является по указанному адресу (между прочим, князь оказался князем только с виду, но все-таки обстановочка старинная, кресла с завиточками и всякая фарфоровая дребедень)… Встречают его с волнением. Вчерашний соблазнитель и супруга. Переодели в гусарскую форму; от волнения забыли, что при даме переодеваться неприлично. Орден нацепили с мечами и с бантом. Усы подклеили, пробор пригладили. Живой портрет.
— Голос, — говорит, — у брата был совсем, как мой. Изобразить можете?
— Еще бы! Любого из публики изображаем.
Оказывается, старику уже вчера вечером намекнули на события. Объявили, что в Москве неспокойно. Он всю ночь не раздевался — молился. Утром позвал сына и невестку и рассказывал, как Плевну брал. С балкона на Кремль смотрел, нет ли штандарта. Артиста оставили в соседней комнате, а сын пошел к отцу. За стеной слышно:
— Ну, папа! Не знаю, как тебе и сказать.
— Ну, ну!..
— Уж очень хорошо…
— Говори, говори…
— Власть переменилась…
— А…
— Только ты не волнуйся… Петя…
Тут, по словам моего артиста, в соседней комнате раздался такой вопль радости, что от стыда у него все лицо покрылось холодным потом. Старик, стуча клюкой, бегал по комнате.
— Где он? Где он?
И тут невестка втолкнула гусара прямо в комнату. Маленький старикашка, плюгавый, жалкий, кинулся было к нему, потом остановился вдруг и крикнул:
— Дети, творца возблагодарим!
На колени стал и за ним все. Прочел «Отче наш», начал было еще что-то — не выдержал, обнимать кинулся.
— Петичка вернулся, Петичка, и с орденом… Смотрите, Владимир с мечами!..
А Петины косточки небось где-нибудь в степи, в обшей могиле. Спрашивает, а отвечать не дает. Мой артист молчит, будто от радости. А сын за спиной у отца подмигивает: про деньги, мол, спроси. Язык не поворачивается… Наконец собрался с духом.
— Папочка, — говорит, — бедна Россия, нужны деньги для поддержания престола.
Старик просиял:
— Есть у меня деньги, есть!
У сына и у невестки от волнения красные пятна по лицу.
— Где же они, папочка?
— Помнишь наши «Листвяны»?.. Ну, так слушай…
И я этот миг вдруг за окном оркестр военный как грянет — «Интернационал»!..
Старик замер, затрясся… Невестка кинулась дверь балконную затворять. Оттолкнул, кинулся сам. А по улице шапки остроконечные, красные звезды:
«Мы наш, мы новый мир построим…»
Старик перегнулся через перила, вскрикнул, вдруг перевесился как-то странно, будто кукла, — и с пятого этажа на мостовую.
У красных офицеров кони шарахнулись…
— Да-с! Так вот, у каждого из людей за спиной такая фантастика, что, говорю, беги домой, успевай записывать… Извиняюсь… Я выйду на улицу на одно мгновение. Плохое сердце… От духоты головокружение… За шляпой моей последите… Читали, что в газетах пишут по поводу выставки?
Он вышел. Я не стал читать газету. Румыны заиграли отрывочный танец. Мне вспомнились бесконечные ночные степи… Пивной хмель плавал над головами людей серыми дымными змеями. Он не возвращался. Я поднял газету. Моей шляпы не было. Я полез в карман. Бумажника не было. Я полез в другой — часов не было.
Он отнял у меня и время и деньги. Новую шляпу заменил старой.
Шесть пустых бутылок ожидали расчета.
Фантастика!
Через два дня по почте пришли документы.
Деньги же были удержаны.
За любопытные сюжетцы.
Жуткое отгулье
Ивану Вавиловичу Пробочкину было необыкновенно приятно. Небо синее, море синее, дорога меж виноградниками белая, жаркая, вдоль дороги кипарисы, пылью напудренные, а из-за каменных оград деревья, будто кровью, черешней обрызганные. Благодать! Благодать!
Иван Вавилович Пробочкин глядел, глядел и вдруг духом умилился, дышать стал всей грудью. Глаз даже сразу слезу источил. Посмотрел на супругу свою — пышная вся, в белом — руки голые, шея голая от солнца лупится.
— Ты дыши, Машенька!
— Я и то дышу. Воздух уж очень хороший.
— Нет! А горы-то? Высотища? А море-то? Я думаю, что нет такого пловца, чтоб море переплыл.
— Еще бы человеку море переплыть! Ты уж скажешь!
— А что, ежели на ту вон верхушку взобраться и сесть? А? Машенька? Я думаю, с нее Крым как на блюдечке. Пожалуй, еще Турцию видно.