Судебные речи
Шрифт:
Нужно было иметь аппарат, который мог бы реализовать все эти сотни вагонов, знать цены, рынок… Нужен был торговый отдел, а вместо этого сидел один Браиловский, а около него, как вы знаете, вился Мокрович. Но торгового отдела не было, не было ни порядка, ни склада консервов, ни аппарата. Гноились десятки вагонов, их не выкупали, консервы лежали месяцами в пакгаузе. Недостачи, убытки, нарастание стоимости — и потом оказывается: рынок консервов не принимает. Конечно, рынок не принимает и не примет консервов, когда их вогнали в такую копеечку, что небу жарко.
Здесь немного пренебрежительно разъяснил председатель правления профессор Розенберг: «Плотниковское предприятие — там просто вытаскивают из воды рыбу в чан, из чана в банку, закупоривают и посылают». Но эта плотниковская организация была золотое дно, миллионное дело. А они не поинтересовались, чтобы ее поднять, чтобы ее расширить и использовать это золотое дно на благо Советской республики. Вот как велось дело. Лежали товары, нарастало на них полежалое,
Торговый отдел… Это тоже нечто вроде бухгалтерии и главного бухгалтера Лапицкого, страдавшего хроническим обалдеванием… В этом торговом отделе был некий помощник заведующего Козьмодемьянский. Что представлял собой этот Козьмодемьянский? А вот что: по словам Бердяева, он думал, что белуга называется красной рыбой, потому что она красного цвета. Это анекдот, хотя и скверный анекдот… И это помощник заведующего торговым отделом.
А вот как торговал этот торговый отдел. Открыл торговый отдел в центре магазин. Розенберг говорил, что посредством магазина он хотел «прощупать» рынок. Здесь даже Розенберг вступил в спор с Футоряном: сколько было магазинов — один или два. Но это безразлично, потому что магазин-то был пустой. Это даже был не «магазин», а, как здесь говорили, так что-то, какое-то помещение и дверь на улицу. И вот через эту-то «дверь на улицу» они хотели «прощупывать» рынок, делать рыночную политику. Ведь это же смешно, товарищи судьи. Впрочем, это не только смешно, это и очень грустно, так как в конце концов налицо 590 тысяч рублей убытка. Дело сделано.
Дело развалено. Что же, расхитили, разграбили? Я этого утверждать не могу. В моем распоряжении нет достаточно твердых данных, чтобы сказать: да, расхитили… Может быть, расхитили, может быть, разграбили, а может быть, — и нет. Поэтому в расхищении я никого не могу обвинять и не обвиняю, но я обвиняю Розенберга и иже с ним в преступной халатности, в беспредельной бесхозяйственности, причинивших Советскому государству крупный ущерб. В этой части обвинение полностью доказано.
Перейдем к вопросу о реализации. Бердяев говорит: «Реализовали все небрежно, реализовали все ниже себестоимости». На складах не знали, что там есть. Рассказывали такие случаи. Нужна была резина, — спрашивают в правлении: «Есть ли у вас резина?» — «А кто ее знает! — отвечают там, подобно тому мужичку из Тамбова: «Мы не здешние». Пойдемте в склад». — В складе, конечно, есть заведующий, спрашивают его: «Есть резина?» — «А кто ее знает! — отвечает заведующий. — Я не здешний. Идите, посмотрите сами». И вот покупатель идет на склад, сам копается в складе, ищет, отыскивает и забирает, что ему кажется подходящим. Сам Бердяев раз всю резину забрал и увез: как хороший хозяйственник утащил в свой угол, преследуя интересы своей астраханской колокольни. Приходит он в правление, его спрашивают: «Нашел резину? Всю взял?» — «Нет, говорит, не всю. Ее там много», — а там ничего и не осталось. Я спрашиваю, что же это — хозяйственное ведение дела? Розенберг опять поморщился: какой, мол, неделикатный, несправедливый обвинитель. Ну, подсудимый Розенберг, как хозяин, попросту, по совести скажите: хозяйственно ли велось у вас дело? ( Розенберг: Этих фактов не было). За факты, конечно, отвечает Бердяев, и вы в свое время их не отвергали на следствии. Теперь, конечно, вы можете сказать: «Этих фактов не было». Ну, а если бы они были? Хозяйственно это или бесхозяйственно, а вы как будто бы грамотный человек, вы профессор, должны были бы это понимать…
Товарищи судьи, для того, чтобы сказать об этой по крайней мере бесхозяйственности, не достаточно ли разве было бы напомнить вам об этом «колдуне», члене правления Шекине. У Шекина была какая-то скромная книжечка, в которую он вписывал, все то, что ему, члену правления, надлежит знать. «Гражданин Шекин, брось своего «колдуна», ведь у тебя есть бухгалтерия», — говорили Шекину правленцы: «Ну ее, бухгалтерию, она не «здешняя». И заводит Шекин своего «колдуна», которому доверяет больше всякой бухгалтерии. И не только он. Если нужно было что узнать о расчетах и т. п., бежали к Шекину: «Поколдуй», он действительно колдовал, смотрел в свою книжечку, где, что, сколько чего — и давал справки. При таких обстоятельствах можете ли вы смело смотреть в глаза и говорить, что вы хозяйственно работали, добросовестно, аккуратно работали? Этого сказать нельзя, и вы не смеете говорить, что вы работали добросовестно. Вы должны были бы так сказать: действительно работали бесхозяйственно, виноваты…
Что касается краж, то один-другой из подсудимых могут сказать: я не крал. Розенберг сказал: «К моим рукам не прилипло». Верно, я проверил и не обвиняю, — не прилипло. А вот насчет бережности, рачительности, хозяйственности, — неужели у вас, Розенберг, в самом деле нет сознания того, что вы были не на своем месте? Я жду, что вы скажете в последнем слове в конце процесса то, что должны были сказать в начале.
Может быть, кто-нибудь со скамьи подсудимых воскликнет, что и бесхозяйственности не было, что нет таких фактов. Нет, факты есть, и один из этих фактов был искренно рассказан Бердяевым и не был опровергнут я течение всего судебного следствия. Дело в тресте делалось по-семейному. Товарищи судьи, семьи бывают разные. Семья бывает добрая, хорошая, разумная, и дело в такой семье бывает крепкое, хорошее. Но бывает семья склочная, гнилая, расползающаяся, трескающаяся и треснувшая. Что за семья была в тресте? Бердяев вам рисовал бытовую картину: «Прихожу в правление к Розенбергу, говорю — дай мне совет, папаша». Видите ли, приходит такое «дитя малое» — полуторасаженный Бердяев, приходит к «папаше, убеленному сединами», к тридцатипятилетнему «розовому» Розенбергу и говорит: «Папаша, поделись со мной житейским опытом, научи меня, советского молодца, как советское хозяйство вести». И «папаша» (так, говорит Розенберг, его все называли в тресте) говорит «Подожди, не до тебя, не до советского хозяйства… Тут дело посерьезнее. Японские промыслы, астраханские кильки, а за японскими промыслами и американские концессии». Тут, говорит Бердяев, вваливаются «американцы» и начинаются пустопорожние разговоры. Дело стоит, Шекин слушает, да как хватит кулаком по столу, и идет в кабак… Заседание правления прекращается. Деловой день кончился. И вот это-то безобразие Бердяев называет «делать дело по-семейному».
Вот, товарищи судьи, ответ на вопрос о том, как работал «центр», что творилось в центре. Фантастические замыслы, фантастические предприятия, фантастические планы и предположения, беспочвенность, теоретизация, непонимание жизни, отсутствие практичности, — вот чем характеризуется, в сущности говоря, «работа» правления. А если к этому добавить еще несколько моментов, то окажется полная бесталанность, полная бесхозяйственность.
Никто не знал и не интересовался живой и реальной работой, никто ничего в деле по-настоящему не понимал, никто ничего не понимал в производстве, но все разыгрывали из себя производственников. Один Бердяев кое-что смыслил, но, и тот больше щеголял на счет рулетки, казино и присвоения казенных денег. Эймонт и Файно 25 % своего времени проводили в командировках. Это одно уже объясняет, как, могли они из центра руководить местами, когда в центре они не сидели, когда не работали над материалом, который присылался с мест, над теми данными, которые на местах собирались. При таких условиях, конечно, работа не могла итти удовлетворительно. Впрочем, у нас имеется основание утверждать, что даже тогда, когда с мест получались материалы по специальным заданиям правления, то, в сущности говоря, ни Эймонт, ни Розенберг не работали над этими данными. Нам Бердяев уже указывал, что контокоррентными выписками в центре не интересовались, но Бердяев здесь взял определенную линию, которая прокуратуре понятна. Здесь шла борьба, так сказать, «классовых» интересов правления и местных заводов, и несомненно тут многое из показаний Бердяева и Ковалева нужно будет отбросить и отмести как продиктованное не деловыми и не объективными соображениями.
Возьмем более авторитетные и более беспристрастные в этом отношении показания самого Розенберга. Что он говорит нам? Он говорит, что было обследование Астраханского завода Файно, Эймонтом и Лапицким с целью проверки правильности постановки бухгалтерии, которые и представили Розенбергу акты обследования. А что он с ними сделал? Вот что сделал: «Я, — говорит Розенберг, — за отсутствием времени их не читал» (том VIII, лист 183). Это великолепно… Посылается специальная комиссия из трех человек с членом правления во главе на Астраханский завод. Отрывают от дела самого Файно — правда, его специальностью было больше вздыхать во всех случаях, при всех оказиях, хотя и на казенный счет, на советские деньги… В самом деле, пусть бы он вздыхал на свой счет, а то едет он вздыхать в Астрахань. А там за полторы тысячи были отремонтированы специально для Файно две комнаты, целая дача. Я бы назвал эти комнаты «комнатами вздохов» (в публике смех). Правда, первоначально Розенберг отремонтировал их для себя, но обстоятельства так сложились, что его замещал Файно и как заместитель воспользовался этими комнатами, стоившими 2000 рублей золотом.
Эймонт тоже едет туда. Серьезный человек, заведующий финансово-учетным отделом. Он говорит про себя: «Я изыскивал средства, я занимался финансовыми операциями». Он едет в Астрахань поставить бухгалтерию, берет с собою этого самого поэтического Ленского. Работают, пишут, веселятся… Привозят материалы обследования Розенбергу, а Розенберг… не читает.
(Обращаясь к Розенбергу) Почему вы не прочитали? (Розенберг, с места: «Потому что устный доклад слушал»). Нет, вы, Розенберг, отвечали на судебном следствии иначе; вы сказали: потому что у меня не было времени читать всякую дребедень… А сколько стоила государству эта дребедень?
Вот каково положение вещей в тресте. Я бы мог без конца — пять, шесть, восемь часов называть факты за фактами, рисовать панораму за панорамой, строить целые музеи таких картин и панорам. Что ж, все это было хозяйственно? Рачительно? Добросовестно? Нет. Все было бесхозяйственно, недобросовестно, нерачительно. Так государственная хозяйственная работа не ведется, а если в результате этого через пальцы уплывают десятки, сотни миллионов, рабочих рублей, то отговариваться тем, что природа убытка не установлена, что это зависело от объективных условий, — так говорить добросовестные люди не станут, они не имеют права так говорить, но мы зато имеем право требовать: покажи мне «природу» убытков, а не показал — отвечай…