Суер-Выер. Пергамент

Коваль Юрий Иосифович

– А что? – удивился Я ПОКИНУТЫЙ.

– Орёшь, говорю, чего?

– Да как же мне не орать-то? Ты-то «Я» убежал!

– Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоежёнствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму!

– Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я!

– Деньги? Какие ещё деньги?

– Целковый.

– И ты

не взял?

– Не взял, – гордо ответил Покинутый.

– Вот всё-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь!

– Извините, господа и сэры, – обратился к нам Покинутый с поклоном, – тут этот «Я УБЕЖАВШИЙ» обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради!

– Христа ради? – удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю. – Это уж ради примирения вас с самим собою.

– Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение?

– Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый.

– Маловато, сэр, – почесал в затылке Покинутый. – Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернётся. Погодите, я покричу. Эй ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый!

– Не, – отвечали из-за скалы, – не вернусь.

– Вертайся, хватит!

– Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь.

– Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?

– Да ну, ерунда, враньё, силы воли не хватит.

– И пить брошу, клянусь!

– А это ещё зачем?

– А что, не надо?

– Пей, но в меру. Но главное – денег проси, иначе – не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая.

– Это Людка, что ли?

– Вспомнил наконец, тоже мне…

– Так её ж посадили!

– Да не её, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Всё! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка?

– Сэры! Сэры! – рыдал Покинутый. – Умоляю… Добавьте же… прошу…

– Сколько же надо? – начиная раздражаться, спросил капитан.

– Эй ты, Я! – крикнул Покинутый. – А сколько надо?

– Бери червонец, за меньшее не вернусь!

– Вы слышали, сэры? Червонец!

– Прямо не знаю, – сказал капитан, – у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом?

– Чего? – удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнём – в некоторых.)

– Жалости на червонец есть?

– Жалости много, – отвечал старпом, – а червонца нету. Пусть берёт чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на чёрном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась.

(Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман всё-таки не тянет.)

– А вы, лоцман?

– Видите ли, сэр, – отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, – видите ли, сэр… видите ли, дорогой сэр… Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать – чэловэк уже имеет два целковых, разделённых как раз поровну между частями

особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет ещё и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самоё себя, у нее ещё и на гривенник больше. Предлагаю всё-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставшейся пятак.

– С Гоголя получишь! – послышалось из-за скалы. – Тоже нашёлся утопический социалист. Кто это и когда делил всё поровну? Ха!

– У юнги денег нет, – сказал капитан сэр Суер-Выер и ласково поглядел на меня, – остаёшься ты, друг мой, – в ласке зазвучала ирония. – Что ты скажешь, голубь дорогой? До сих пор ты подавал подаяние. Мы не рассматривали, что это за подаяние. Подаяние и подаяние. Что ты скажешь сейчас? Может, добавишь гривенник?

Я так и знал, что всё это дело с нищими до особого добра не доведёт.

Глава LXX. Камень, ложка и чеснок [18]

– Прежде всего, кэп, – сказал я, – прежде всего: никто не имеет права анализировать подаяние. Кто что подал, то и подал. Меня, например, вполне устраивает открытый лоцман, щедрый капитан, разумный старпом. Что подал я – моё дело. Я никому не подотчётен. Подаяние – и всё! И привет! И пока! И до свиданья! Прошу отметить, что все были мною довольны и даже приговаривали: «Спаси Вас Господи!» Но если вас интересует, кому я что подал, могу сказать:

18

Первому редактору этой книги Ольге Борисовне посвящается.

Древорукому – камень, Пеплоголовому – деревянную ложку, Нищему духом – головку чесноку.

Человеку, который убежал от самого себя, я тоже подал подаяние. Вы заметили? Это – небольшой кисет. По-моему, он так и не поинтересовался, что в кисете. Эй, любезный господин Покинутый, а где кисет, который я подал? У вас того, что убежал, или у вас того, что остался?

– У меня. Тот «Я» только деньги взял, а кисет, говорит, тебе оставлю. Кури!

– Загляните же в кисет.

– Чёрт-те что, – сказал Покинутый, развязав кожаную тесёмку. – Махорка, что ли? Или нюхательный табак? Порошок какой-то. Что же это?

– Неужели не догадываетесь?

– Никак не смекну. Надо понюхать.

– Погодите, не спешите нюхать. Это – курарэ! Толчёное курарэ! Здесь как раз хватит, понюхал – и… Вы, кажется, просили?

– Что это значит? – сказал Суер-Выер. – Ты с самого начала знал, чем всё кончится?

– Конечно, нет. Мне и в голову не приходило, что этот спектакль у них так здорово разыгран. И потом, согласитесь, выбежать из самого себя – это действительно редчайший случай. Но курарэ! Курарэ ведь может пригодиться в любом из вариантов: убежал или не убежал, а курарэ-то вот, пожалуйста! Тому, кто хочет убежать от самого себя, курарэ – хороший подарок.