Суер-Выер. Пергамент
Шрифт:
– Да что там она штопала! – возмущённо воскликнул лоцман. – Подумаешь! Всего один носок! И то он на другой день снова лопнул!
– Лопнул?
– Ну да, кэп, – заныл лоцман. – У всех рвутся, а у меня лопаются.
– Заклеивать их никто не обязан, – сказал капитан. – Но если у всех рвётся, а у вас лопается, то и мадам имеет право на собственный глагол.
И мадам, надо сказать, Френкель сей же секунд не преминула воспользоваться своим глаголом, то есть ещё плотнее закутаться в своё одеяло.
Глава LXXVIII.
Остров, к которому мы подошли поздним июльским вечером, показался нам уже открытым.
– Какой-то у него слишком уже открытый вид, – раздумывал Кацман, – сильно на Валерьян Борисычей смахивает. К тому же и долгота, и широта совпадают, а вот воркута…
– Что воркута? – недовольно спросил капитан.
– Воркута не та, – сказал лоцман. – Это другой остров. Ну что, кэп, будем открывать?
– Не тянет, – честно сказал Суер-Выер. – Жаль, что по Воркуте не совпадает. После острова нищих я новых островов побаиваюсь, во всяком случае острова особых веселий не жду.
– Видна какая-то сараюха, вроде бунгало, – сказал Пахомыч, разглядывая остров в дальнобитное пенснэ, – заборчик, садик, лупинусы. А вдруг, сэр, там за заборчиком особые веселия? А? Я знал в Тарасовке один заборчик. Похож!
– Участок в шесть соток, – сказал капитан. – Знакомая картина… ну ладно, давайте открывать.
Мы сошли на берег, открыли остров и прямиком направились к лупинусам и сараюхе-бунгало. Постучались – внутри молчок. Заглянули в дверь – ёлки-палки! Веселия!
Повсюду на шкафах и столиках стояли разные веселия:
виски,
пиво-помидоры,
индейка в банке,
водка,
спелые дыни и ахмадули,
фисташковые фишки,
маринованные полубакенбарды,
вилы рубленые,
фаршированные бахтияры,
соль,
куль,
фисгармонь.
У стенок имелись две по-матросски заправленные опрятные койки. У каждой – тумбочка, на ней графинчик, бритвенный прибор в гранёном стакане.
Над подушками – фотографии родителей и девушек с надписью «Привет с курорта». Висели и фотографии самих койковладельцев: на одной – бравый лётчик и надпись «Над родными просторами», на другой вытянулся во фрунт гвардеец, вокруг которого вилась надпись «Отличник боевой и политической подготовки».
– Веселия! – воскликнул лоцман. – Но где же хозяева?
– Видно, вышедши, – молвил Пахомыч. – Можно бы выпить пару пива за их счёт, да фрукты на фото унылые, такие могут и по шее накостылять.
Мы вышли из сараюхи, побродили по лупинусам и уже отправились к шлюпке, как вдруг услышали позади:
– Эй, мужики, вы кого ищете?
Из бунгало выглянул низенький плотный господин с очень и очень грязным лицом. За ним виднелся и второй мордастый, с харею никак не чище первой.
– Мы ничего не ищем! – крикнул в ответ лоцман. – Мы просто открываем новые острова. Хотели было ваш остров открыть, да хозяев не нашли.
– А мы-то думали, что вы каких-то особых
– Да нет, мы веселий не ищем, мы только острова открываем.
– А то, если вы веселиев, так мы можем устроить.
– Да не надо нам никаких веселий, мы просто острова открываем, хотели было ваш остров открыть, да хозяев не нашли.
– А нас дома не было.
– Мы стучались, а в доме – пусто.
– Э-ке-ке! – Засмеялись грязномордые. – Конечно, пусто. Мы ведь только что из подпола выползли. Заходите рюмку осушить.
Глава LXXIX. Осушение рюмки
Рюмку осушить нам всегда хотелось, но с этими господами не тянуло.
– На язву, что ль, сослаться? – шепнул лоцман.
– Вы там на язву-то особо не ссылайтесь, – крикнули гряземордые. – Идите знакомиться и рюмку осушать. А не пойдёте – устроим особыя веселия!
– Нас, в конце концов, четверо, – шепнул лоцман, – а их двое. Справимся в случае чего.
– Вы ошибаетесь, – сказал Суер. – Всё по-другому. Их двое, а нас – ни одного. Но рюмку осушать придётся. Как бы только вместе с рюмкой не осушить и чего другого.
– Чего же, сэр?
– Осушается в принципе всё, – сказал капитан. – И особенно – души.
Мы вернулись к сараюхе, стали знакомиться.
– Жипцов, – представился один.
Другой:
– Дыбов.
– Жебцов или Жопцов? – спросил вдруг лоцман.
– Жип… Понял меня? Жип.
– Понял, понял, – струсил Кацман.
– Ну… надо… рюмку осушать, – туго проворотил Дыбов. – Сейчас мы морды вымоем, а вы пока разливайте.
Я взялся за разлив водочки по рюмкам – для меня это привычное и приятное дело – и благородно разлил по семьдесят пять, не промахнувшись, надеюсь, ни на миллиграмм.
– Розлито профессионально, – одобрил Жипцов. – По булькам льёт. Ты не с Таганки?
– Эх, Жипцов, Жипцов, – ответил я. – Рюмочную в Гончарах помнишь?
– Э-ке-ке! – засмеялся Жипцов. – Слышь, Дыбов, это свои, да к тому же ещё живые. Давай селёдочки с картошкой отварной.
Дыбов начистил картошки, разделали пяток селёдок с молоками, лук, постное масло, выпили. Я тут же налил по сто.
– Ну – таганская школа! – восхищённо сказал Жипцов. – Всё правильно, по норме.
И я тут же налил снова по семьдесят пять.
– Всё, керя, – сказал Жипцов, – с тобой всё ясно. Лей под беседу.
– Это уж кому как по ндраву, – согласился Дыбов.
Выпив и помывши морду, Дыбов несколько оттаял, и на нас смотрел уже помягче, всасывая длинную бело-розовую селёдочную молоку. Надо отметить, что, несмотря на довольно усердное отмывание морд, ни Жипцову, ни Дыбову отмыть их до конца как-то не удалось. Земля грубо въелась в их кожу, в каждую поринку и морщинку. Мне было любопытно, отчего это так.
– Ну у тебя и кожа на роже, – сказал я Жипцову на таганских правах. – Дурьскипидаром её надо мыть или кашинской минеральной.