Суета

Крелин Юлий Зусманович

Сергей вошел, а в глубине квартирки сквозь чуть прикрытую дверь Лев Михайлович разглядел Ирку, промелькнувшую в легком халатике в сторону кухни. Лев Михайлович вообразил, будто пришел час решения. Он было приосанился, но быстро понял, что, как говорится в вульгарных ссорах, «вас не спрашивают»: все решения уже приняты, и ему, заезжему отцу, как он в этот момент сам себя назвал, остается только проштемпелевать нечто уже рожденное жизнью. Впрочем, с матерью тоже не церемонились. Лев Михайлович почувствовал себя загсом, приобщающим отношения Ирки и Сережи к государству, когда нельзя отказать, как бы ты к этому ни относился в глубине души.

В

то раннее воскресное утро ныне брачующийся Орлов вошел и, смущаясь, оттого и ерничая, необычным для него голосом мальчика-паиньки из детской радиопередачи извинился, что не сумел раньше словить отца семейства, а потому не согласовал с ним событие, о котором должен сообщить. Сергей сказал, что он надеется на все понимающего и любящего папу, который не станет ругать свою дочь за торопливость и уже отданное без отцовского благословения заявление в загс. Он просил Льва Михайловича учесть, что делают они это первый раз в жизни и опыта у них еще нет.

Отцу бы посмеяться вместе с юношей над многообещающей заявкой, но душа Льва Михайловича молчала, скованная чем-то похожим на стыд, на неловкость, чем-то рождающим желание оправдываться, доказывать, что не такой уж он плохой, как это кажется попервоначалу. Хотелось пригласить Сергея взглянуть куда-то в глубину, в бездны отцовской чистой души, хотя, когда сам он пытался рассмотреть дно, свое собственное дно, ему это не удавалось. Пожалуй, не чужая душа потемки, а именно своя — потемки без дна. Темно и глубоко, ничего не мог он там увидеть. Заробел отец своего примера: кому какие пути он показывает?

— Лев Михайлович, вы извините, если что не так, но мы первый раз…

Оба посмеялись этой невеликой, но неожиданной, а стало быть, и удачной шутке, которую потом не раз можно будет повторить в разных компаниях. Потом прошли к Ирине. Она сидела в кресле и спокойно читала книгу, словно в соседней комнате обсуждалось, стоит ли вечером смотреть программу «Время». А может быть, просто играла в спокойную сверхдевицу, дочь супермена. В комнате все было прибрано и на первый взгляд никаких следов ночного пребывания Сережи. Лев Михайлович долго не мог сосредоточиться, все рыскал взором в поисках улик. Вошла Вера. Вчетвером стали обсуждать разные мелочи предстоящего торжества. Наконец и Лев Михайлович сумел полностью включиться в семейный разговор. Он нашел улику и облегченно вздохнул: на маленьком столике в изголовье девичьего ложа Иры лежали переплетенные заушниками две пары очков: побольше, в темной оправе — его и чуть меньшего размера, чуть вычурнее да посветлее — ее. Лев Михайлович успокоился, принял пристойный случаю вид и приготовился обсуждать.

Но обсуждать-то нечего. Дети все уже меж собой обсудили, все решили, а теперь просто разъясняли родителям, их роли и обязанности. Вера еще пыталась внести свои коррективы, но права ее, во всяком случае теперь, были начисто растоптаны. Вера, скорее всего, ждала поддержки со стороны отца, но тот не нашел в себе сил разогнать туман нечистой совести, который всегда мешал ему чувствовать себя естественно в доме, где росла его дочь, где была хозяйкой его законная жена, где он, в конце концов, был прописан, что весьма немаловажно в наших условиях для поддержания в себе собственного достоинства.

Что говорить, какова основа — таково и достоинство.

В то утро в роли загса выступали они с Верой: оба лишь утверждали, оформляли официальным согласием решенное Ирой и Сергеем. Отец думал об их любви, об

объективной основе их любви, пока не сообразил, что в любви, слава Богу, не должно быть никакой объективности. Радость любви — в ее слепоте и прекрасной субъективности. Какая, к черту, это любовь, если править будет унылая, размеренная объективность! Это расчет, а не любовь. Отец подавал иногда шутливые реплики, подтверждающие его формальное участие. Все шутки были вроде: «Вы меня, конечно, извините, если что не так, но я первый раз…» Вера мрачно молчала. Счастье дочери лишь усугубляло ее личные тяготы и потери. Она не нуждалась и в смущенных шутках неофита, поскольку, в отличие от Льва, Вера час за часом наблюдала сравнительно долгий роман дочери. Главной причиной ее молчаливости было отношение к отцу.

Кто в нее за это кинет камень?

Дети заявили, что свадьбы — никакой, что одеваться в спецодежды они не собираются. Милостиво разрешили отцу отвезти их на своей машине в загс и оттуда прямо на вокзал: они на три дня собираются смотаться к Сережкиным родителям, которые не получили сыновнего дозволения на личное присутствие в загсе. Дети играли в решительность и самостоятельность. В отличие от отца, они искренне верили, что принимают решение независимо, действуют оригинально, что такое начало позволит им и в дальнейшем строить жизнь только по своему желанию.

Более того — они планировали!

Лев Михайлович соглашался, что решение молодых обжалованию не подлежит. Пусть жизнь сама в дальнейшем… Наверное, тогда больше нужна будет их родительская помощь — сейчас они действительно не нужны, сейчас детям еще легко. Так он оправдывался сам перед собой от того воскресного утра до самой свадьбы, пересыпая разумные и серьезные мысли красивыми и легковесными, лежавшими на поверхности, — все-таки они хоть как-то утепляли душу, помогали жить.

Вера Максимовна эти месяцы с ним почти не разговаривала. «Беда, — думал Лев. — По какому в конце концов самому больному месту все ударит, когда воздастся?»

— Брачующиеся Орловы! — призвал бодрый голос, зазвучала обязательная музыка Мендельсона, и все тронулись «жениться».

Она и он были здесь сейчас самыми важными, а вокруг колготились их друзья — молодые ребята и мальчики, иные выглядели совсем детьми, хотя некоторые уже прошли сквозь тайны и трюизмы этого обряда, а кое-кто успел совершить и обратный ритуал.

Они идут впереди: Ирина одета в новое, но обычное, не «форменное» платье — не белое, не длинное и без фаты, Сергей тоже не выглядит типичным женихом. Он на голову выше Ирины, у него радостное лицо человека, довольного прежде всего своей независимостью, знающего, как он будет строить свою жизнь рука об руку с этой прекрасной, милой маленькой женщиной. И ничто ему не помешает идти вот так же радостно вперед. И слава Богу.

КОНСИЛИУМ

Лев лежал на тахте, подложив руки под голову, обратив лицо, полное безмятежности, к потолку. Время от времени он выстреливал изо рта дымное одиночное кольцо, которое от момента рождения у самых губ и до растворения в сизом пространстве крутилось само в себе, завораживая своего творца.

Федор склонился над журнальным столиком, где были разложены многочисленные таблицы и кривые, перефотографированные для статьи. Левая его рука застыла на краю столика, и неподвижная сигарета давала ровненькую голубую струйку дыма, которая начинала искривляться в полуметре от порождающего ее источника.