Шрифт:
Моя фобия началась много лет назад. Как-то неожиданно и странно. Наверное, так оно и бывает. Живешь себе, как полагается, легомысленным дурашливым мальчишкой, не думающем особо ни о чем, не зацикленным на будущем, беспечно радуешься каждому дню, солнцу и случайным сладостям. А потом вдруг происходит что-то из ряда вон и уже не помнишь, как оно было раньше.
Сейчас как будто, почти, наверное, всё хорошо. Уже давно, как я перебрался на юг, живу незамысловато, зато спокойно, насколько это слово вообще применимо к моему существованию.
Если кратко, то я боюсь зимы. Точнее того, что
***
Это случилось сразу после моего дня рождения. Зимой. Я решил прогуляться по заснеженному поселку, где мы тогда жили с мамой, в сторону парка. Мне казалось, что гулять, делая серьезный задумчивый вид – именно то, чем периодически занимаются загадочные взрослые. И раз уж мне стукнуло целых тринадцать лет – самое время начать это делать: идти с непонятным выражением в глазах, будто б в жизни есть что-то ещё, кроме этой самой прогулки.
Вечерело. Шел крупный неторопливый снежок, будто б мирно зависающий на воздушных невидимых нитях. Создавалось общее сказочное впечатление узорчатой, едва колышущейся занавески, легкой, манящей. На улице – ни души: только я и добродушный снежок. Это и понятно. В длинные посленовогодние праздники – все по домам: никаких тебе спешащих с работы людей или орущих школьников. Тишь да гладь.
Я брел, забирая снег подошвами, тщетно пытаясь смотреть в себя, слегка потягивая морозный воздух колючими ноздрями, и думая о том, что уж очень похолодало, и зря я не взял перчатки. Как вдруг увидел в парке на скамье незнакомого мальчика немного младше меня, с ярко-голубыми распахнутыми глазами, раскрасневшимся от мороза лицом и соломенной непослушной шевелюрой. Он сидел в легенькой курточке и одной перчатке со снежком на волосах и ресницах, будто б нахохлившишь от холода. В целом, он был похож на гусёнка.
Было странно, что я его не знал: в нашем районе редко встретишь незнакомое лицо. Всё это в купе с его забавным внешним видом заставило меня приубавить и так медленный шаг. Я будто б замешкался и, сам не зная почему, точно смутился своей полуостановкой. Чего не скажешь о «гусёнке», который тут же весь подтянулся, энергично замотал ногами и пристально уставился на меня, широко растянувшись в улыбке и засветив щербинку между зубами.
Я тут же подумал, чему он радуется в такой трескучий мороз. Мальчик сидел весь такой беззаботный на обледенелой скамье, цыкая щербинкой, и, казалось, ждал меня:
– Мечтаешь, – то ли спросил, то ли констатировал он. Это звучало будто б мы старые приятели.
Позже я много думал об этом. Почему-то в тот момент мне не показалось такое поведение странным. Почти как во сне, когда, находясь внутри, ты считаешь всё естественным, и только просыпаясь осознаешь нелогичность происходящего.
– Думаю, – пробормотал я, всё-таки намереваясь пройти мимо.
Мальчик опять цыкнул и вскочил со скамьи, видимо довольный тем, что
– Вот и я думаю, – ещё больше заулыбался он. – Зимой хорошо думать. Снежинки, как маятники, – успокаивают.
– Слушай, пацан, я очень хочу тишины, – я попытался отделаться от него, но не тут то было.
– Я вот об этом и говорю, – не унимался он, игнорируя намёк. – Зима, тишина, снег. Просто я люблю снег. Он – мой друг.
– Видно, настоящих друзей у тебя нет, – я начинал грубить, слегка прибавив шаг, но «гусёнок» продолжил искренне глядеть мне в глаза, не обращая на это внимания. «Вот уж увязался».
– А снег разве не настоящий? Очень даже. Надежный, молчаливый друг, всегда вовремя. Я иногда думаю, вот бы стать сугробом.
– Что? – не сдержался я, засмеявшись над очевидной глупостью.
Сейчас я думаю, что не стоило мне тогда усмехаться. Ну была у человека такая мысль – что ж теперь поделать. Кто-то мечтает быть президентом или мореплавателем – никто ж не против. Сугроб так сугроб. Каждый имеет право на своё мнение. Но тогда я расхохотался.
– Сугробом, – без тени смущения повторил он. – Вот было б чудесно! Представляешь, днём на солнце искришься, ночью под фонарём. Мир и покой. Просто чудо!
– Ну, а если нет фонаря? – «вот же чудик».
– А луна на что? Да и вообще, когда сугробы – ночью вон как светло и без луны.
Мы добрели до конца парка и повернули обратно по другой аллее. Вокруг всё было в застывших на полпути перьях снега: он падал такой плотной неторопливой пеленой, что казался летящим снизу вверх, а не наоборот.
– Ха, первый раз вижу пацана, который сугробом быть мечтает. Ты точно не бился недавно головой?
«Гусёнок» будто б не слышал вопроса:
– Не хочется быть как все. Вот стану сугробом – буду растения от ветра, мороза защищать, жуков греть. Сугроб – это сила, мощь, ты даже не представляешь какая! – продолжал вдохновенно доказывать он.
– Ой не могу. А весной умирать что ли? – снова подтрунил я.
– А нет ли разницы когда? Сугроб хотя б умирая землю поливает, а ты умрёшь – какая польза? Плюс, не забывай, следующей зимой сугробы возвращаются – вечная жизнь.
– Так то будут совсем другие сугробы. Прошлогодние уже того…
– А вот не факт, круговорот воды в природе никто не отменял.
– Ну послушай, человек – живой организм, с мыслями, процессами, а сугроб – так, водичка, – продолжал я, пиная снег ногой и не веря, что вообще всерьёз это обсуждаю.
Мы снова подошли к лавочке, где я его встретил. Он было хотел повернуть снова в парк, но я остановился, намереваясь уйти домой.
– А человек – не водичка? Просто форма другая, а суть та же, – не унимался мальчишка, то снимая, то надевая синюю потрёпанную перчатку. – А мыслей в ином человеке не больше, чем в сугробе, зато не то что пользы, вреда сколько!
– Ну всё равно человеком быть точно лучше: есть воля, действие. А сугроб никак свою жизнь не направляет: выпал, где выпал, лежит смиренно ждет, когда кто-то в него нагадит.