Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
Шрифт:
Мать Александра Васильевича и его сестры Софья и Елизавета испытывали к француженке необыкновенную привязанность. Они называли Луизу «доброй и прекрасной женщиной». Для них она была преданным другом, доверенным лицом, милым и приятным собеседником. Без участия и совета парижской модистки сестры Кобылина не делали ни одной даже самой мелкой покупки — салопа, пелеринки, шляпки… Авторитет Луизы во всех семейных делах был настолько велик, что даже Мария Ивановна, обладавшая неограниченной властью в доме, не обходилась без ее помощи, когда нужно было оказать влияние на сына. В одном из писем она просила француженку уговорить Александра не оставлять службу в канцелярии генерал-губернатора, которая
— У меня и на могиле будет надпись: никогда не служил!
Через Луизу же Мария Ивановна пыталась смягчить крутой нрав сына. Она не раз говорила француженке:
— Остерегайте его, Луиза. Он неучтив и груб с людьми, с которыми имеет дело, и в особенности с кредиторами.
Александр Васильевич попросту имел обыкновение гнать кредиторов в шею. Этой своей чертой он потом наделил своего персонажа Кречинского.
— Михайло Васильич, извозчик пришел! Он там, сударь, просит денег.
— В шею!.. <…>
— Михайло Васильич, прачка пришла: денег просит.
— В шею! <…>
— Михайло Васильич, вон дровяник тоже часа два стоит.
— Да ты с ума сошел, что ли? дела не знаешь?.. Что ты лезешь ко мне с пустяками?
Позднее, когда к Сухово-Кобылину пришла литературная слава, его неучтивость стала в театральной среде притчей во языцех. С директором Императорских театров Александром Михайловичем Гедеоновым, с которым опасались ссориться актеры и драматурги обеих столиц, он не церемонился. Однажды в присутствии министра двора графа Адлерберга он взял Гедеонова за ворот и, по собственному выражению, «под кулаком у носа» заставил сознаться в подлоге документов, в результате которого драматург лишился гонорара за «Свадьбу Кречинского».
Луиза, сколько могла, старалась влиять на Александра Васильевича и, как видно, не без успеха.
«Так уж, видно, суждено, сударыня, — писал ей Сухово-Кобылин, — что Вы всегда будете иметь перевес надо мной и что Ваша маленькая белокурая головка будет упрямей моей огромной головы».
Александр Васильевич старался скрыть, насколько это было возможно, свою любовную связь с француженкой. Он ограничил круг ее знакомств и никогда не появлялся с ней в свете. Вечера она проводила с Эрнестиной Ландрет и поручиком Сушковым, которые были самыми близкими ее друзьями в Москве. Иногда Луиза выезжала в подмосковное имение Кобылина — село Хорошево. Там она гостила у своих соотечественников — семейства Кибер и у Иосифа Алуэна-Бессана, управляющего кобылинскими фабриками шампанских вин. В Москве она часто посещала своего духовного наставника аббата Кудера, искренне привязанного к ней. Не исключено, что священнику были известны многие подробности, связанные с историей трагической гибели его прихожанки. Во всяком случае, сведения, сообщенные Кудером в отчете о погребальной церемонии, который он представил по требованию генерал-губернатора сразу после того, как отслужил в костеле Святого Людовика заупокойную мессу по Луизе Деманш, дали Закревскому основания полагать, что убийство француженки было заранее и хладнокровно подготовлено Сухово-Кобылиным и близкими к нему лицами из высшего света.
Александр Васильевич ежедневно посылал Луизе на расходы довольно крупную сумму — три золотых полуимпериала (50 рублей кредитными билетами, что равнялось месячному жалованью учителя гимназии). Деньги приносил по утрам его камердинер Макар Лукьянов, который объявлял Луизе, намерен ли барин быть у нее к обеду или к завтраку. Встречи с Деманш давали Сухово-Кобылину иллюзию «жизни тихой, домашней, жизни замкнутой в своем кругу», видимость семейного счастья, которое он ставил выше всякого другого и которое судьба трижды разрушит безжалостно и коварно.
Его родные очень дорожили заботливостью Луизы и преданностью ее Александру Васильевичу. Они окружали ее трогательным вниманием. Мария Ивановна выписывала для француженки собачек ее любимой породы кинг-чарльз спаниель из Англии и пушистых котят из Сибири. Сестра Сухово-Кобылина Софья, талантливая художница, первая русская женщина, удостоившаяся золотой медали Академии художеств за крымские пейзажи, дарила ей свои картины, которыми Луиза украшала гостиную дома Гудовича.
— Образ ее жизни, — говорил Александр Васильевич на допросе, — был самый скромный, наполненный домашними занятиями, довольно правильный, при самом малом числе знакомых.
Феоктистов в мемуарах утверждает, что Луиза не могла быть довольна своей судьбой, потому что Кобылин часто изменял ей. Что ж, в этом цензор был прав. Француженка не раз устраивала любовнику бурные сцены, но до полного разрыва дело никогда не доходило, так как каждое его увлечение длилось недолго и он все-таки возвращался к ней.
Симон-Деманш была натурой пылкой, страстной, способной любить до самозабвения, до беззаветной преданности.
— Она всегда изъявляла ревность к тем домам, куда я часто ездил, ко всем, с кем я был близко знаком, — объяснял Александр Васильевич следователям. — Ревность эта, однако, никогда не выходила за пределы обыкновенной шутки, подшучивания, иногда просьбы, чтобы часто в такой-то дом или к такой-то не ездил.
Луиза, конечно, не склонна была шутить, когда речь шла о неверности Александра Васильевича.
— Иногда случалось, — показывала на допросе горничная француженки Аграфена Кашкина, — что она с Кобылиным что-то крупно говорила, и Кобылин, случалось, что как бы с сердцем хлопнет дверью и уйдет.
Друзья Сухово-Кобылина, знавшие его в молодости, пишут, что он «был блестящим, подвижным человеком, увлекался женщинами и, в свою очередь, увлекал женщин».
Александр Васильевич обладал демонической властью над слабым полом. Женщины буквально осаждали его, и он поражал их сердца. Сцены из его комедии, где слуга Федор описывает молодость Кречинского и отношение женщин к своему барину, полностью автобиографичны:
— И ведь он целый век всё такой-то был: деньги — ему солома, дрова какие-то. Еще в университете кутил порядком, а как вышел из университету, тут и пошло, и пошло, как водоворот какой! Знакомство, графы, князья, дружество, попойки, картёж. <…>Теперь: женский пол — опять то же… Какое количество у него их перебывало, так этого и вообразить не можно! По вкусу он им пришелся, что ли, только просто отбою нет. Это письма, записки, цидули всякие, а там и лично. И такая идет каша: и просят-то, и любят-то, и ревнуют, и злобствуют. Власть имел, просто власть.
Вот строки из «писем, записок, цидуль», изъятых следователями из бумаг Сухово- Кобылина и предъявленных ему во время допросов в Мясницкой части у Воскресенских ворот, где он писал «Свадьбу Кречинского», извлекая слова и образы для комедии из материалов собственного дела:
«…Клянусь тебе, нежный дорогой друг, я твоя навеки. Никакое сердце не будет биться на моем: ничьи губы не сотрут следы твоих поцелуев…»