Сухово-Кобылин. Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Отрошенко Владислав Олегович

Всё, братец, будет; это закон природы — и полиция будет, и Владимирки не минешь.

«Свадьба Кречинского», действие второе, явление XVI

Луизу Александр Васильевич пленил. С первых же слов разговора, завязавшегося за столиком в «Пале-Рояле», он поразил ее своей темпераментной речью, блиставшей остротами на четырех европейских языках — французском, английском, итальянском и немецком, которыми он владел в совершенстве.

«По сведениям, полученным от лиц, знавших Сухово-Кобылина, — писал в 1910 году журнал «Русская старина», — оказывается, что он играл в обществе перед судебным процессом выдающуюся роль по своему обширному уму, образованию и богатству Его острого, как бритва, языка боялись многие, не исключая всемогущего в то время генерал-губернатора».

Да, Александр Кобылин, титулярный

советник канцелярии военного генерал-губернатора Москвы графа Арсения Андреевича Закревского, перед которым трепетал весь город, позволял себе дерзко шутить насчет своего начальника. В так называемой зеленой комнате Английского клуба, в которой собиралась избранная публика — молодые люди из самых знатных семейств московского дворянства, он в открытую называл Арсения Андреевича «венценосным рогоносцем». Жена Закревского Аграфена Федоровна, урожденная Толстая, двоюродная тетка Льва Николаевича Толстого, не отличалась верностью своему могущественному супругу. Она вышла замуж за Арсения Андреевича «условно», по настоянию императора. Александр I, как пишет один из многочисленных биографов генерал-губернатора, «очень высоко ценил достоинства Арсения Андреевича и, зная его недостаточные средства, женил его на графине Толстой, в то время одной из богатейших невест». Закревская была женщина чрезвычайно обаятельная, сладострастная и эксцентричная. Презирая женскую добродетель, Аграфена Федоровна не заставляла своих поклонников страдать от безответной любви. «На грудь роскошную она звала счастливца молодого», — писал о ней Евгений Баратынский, в молодости, как и многие его современники, не избежавший увлечения «рабой томительной мечты».

Трудно сказать, знал ли Александр Васильевич, что зеленая комната находилась под тайным надзором генерал-губернатора. Во всяком случае, его сослуживцам по канцелярии это было хорошо известно. Лица, посещавшие зеленую комнату, были записаны у Закревского в особую, зеленую же, книжечку. И всё, что говорилось там, — а говорилось, как свидетельствуют современники, «нараспашку», — доносили Закревскому, который сам не имел доступа в эту ненавистную ему комнату При этом Арсений Андреевич желал знать мнение зеленой комнаты о каждом своем поступке. Установив, например, в своем имении памятник графу Каменскому, с чьим именем и рекомендациями никому не известный штабной майор Закревский штурмовал должностные вершины — от адъютанта военного министра до дежурного генерала при штабе Александра I, — Арсений Андреевич справлялся у верных людей о том, что говорят в зеленой комнате по поводу надписи на памятнике: «Моему благодетелю». И верные люди, заикаясь от страха, сообщали остроты Сухово-Кобылина, которые приводили генерал-губернатора в бешенство.

Кого задевал Александр Кобылин? Грозного правителя Москвы, наделенного полномочиями диктатора. Но что мог поделать Закревский, новоиспеченный граф, получивший титул от финского сената, с этим потомственным аристократом, который в Английском клубе стоял с ним на одной ступени аристократической лестницы, если не выше?

— Трудно графу Закревскому не быть в ложном положении в городе, где общество считает себя аристократическим, где говорят и острят на французском языке! — посетовал однажды Кастор Никифорович в разговоре с министром юстиции, благоразумно назвав «ложным положением» досадное украшение — незримые рога, прочно укрепившиеся надо лбом губернатора стараниями Аграфены Федоровны.

Потом, когда дело об убийстве Деманш ляжет на генерал-губернаторский стол, титулярному советнику все его остроты и дерзости аукнутся тайным губернаторским следствием, повальными обысками, очными ставками и черными каретами с зашторенными окнами.

В годы, предшествовавшие судебному процессу, Александр Васильевич успел восстановить против себя многих влиятельных людей, в чьих руках оказалась потом его судьба. «Причиной этого была его натура — грубая и нахальная», — писал в мемуарах начальник Главного управления по делам печати Евгений Михайлович Феоктистов, который в молодости был домашним учителем у племянников Александра Васильевича и мальчиком на посылках при его сестрах (его показания окажутся самыми ценными для секретного следствия по делу об убийстве Деманш). Вспоминая Сухово-Кобылина, Феоктистов утверждал, что не встречал человека более властного и жестокого: «Этот господин, превосходно говоривший по-французски, усвоивший себе джентльменские манеры, старавшийся казаться истым парижанином, был, в сущности, по своим инстинктам жестоким дикарем, не останавливающимся ни перед какими злоупотреблениями крепостного права. Дворня его трепетала. Мне не раз случалось замечать, что такие люди, отличающиеся мужественной красотой, самоуверенные до дерзости, с блестящим остроумием, но вместе с тем совершенно бессердечные, производят обаятельное впечатление на женщин. Александр Кобылин мог похвастаться целым рядом любовных похождений, но они же его и погубили».

С будущим шефом российской

цензуры, а тогда студентом Московского университета, которого Александр Васильевич и не замечал в своем доме, как не замечал камердинера или мебель, его еще не раз столкнет судьба. С сердечной полицейской нежностью Евгений Михайлович будет кастрировать пьесы этого «жестокого дикаря», запрещать их одну за другой к постановке на сценах Императорских театров, не останавливаясь ни перед какими злоупотреблениями цензорской властью. Видимо, такова уж была судьба Сухово-Кобылина — испить до дна чашу презрения влиятельных рогоносцев, к племени которых принадлежал и шеф российской цензуры. Так же, как и военный генерал-губернатор Москвы, он благодаря наклонностям супруги беспрестанно попадал в «ложное положение». Правда, Софья Александровна Феоктистова, в отличие от Аграфены Закревской, предавалась греховным страстям небескорыстно. Министр государственных имуществ Михаил Николаевич Островский, под началом которого служил Феоктистов, оплатил услуги Софьи Александровны щедро — назначением мужа на пост главы цензурного ведомства. Впоследствии министру не пришлось сожалеть о своем выборе: его личный интерес нечаянно совпал с государственным — российская цензура обрела достойного начальника. Что же касается едкой эпиграммы поэта Дмитрия Минаева, которая облетела все московские салоны, то она только лишний раз подчеркивала высокие служебные качества обоих героев:

Островский Феоктистову На то рога и дал, Чтоб ими он неистово Писателей бодал.

Феоктистов взялся за дело круто и был, как пишут современники, неутомим «по части мероприятий к обузданию печати». В первые же годы пребывания на посту он добился закрытия многих газет и журналов. Впоследствии его стараниями были взяты на особый цензорский учет Лев Толстой, Салтыков-Щедрин, Чехов, Гаршин, Короленко. «Никогда еще наша цензура не стояла в такой степени на высоте своего призвания, — писал Владимир Михневич в фельетонном словаре «Наши знакомые», выпущенном в Петербурге в 1884 году, — никогда она не была так проницательна, так бдительна и строга, как под руководством г. Феоктистова».

* * *

В заграничное путешествие, во время которого Александр Васильевич познакомился с Луизой Деманш, он выехал в 1838 году, сразу после окончания философского факультета Московского университета, где он проучился четыре года в качестве своекоштного (находящегося на собственном содержании) студента [3] . Университетские отчеты свидетельствуют, что в годы учебы он проявил себя блестяще: «За представленное сочинение на заданную тему “О равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам” награжден студент 3-го курса Сухово-Кобылин золотой медалью. Сей студент на репетициях и годичных экзаменах оказал отличные успехи». В числе лучших студентов его отмечали в отчетах каждый год.

3

В те времена в университет можно было поступить после окончания гимназии или, как Сухово-Кобылин, занимаясь с домашними учителями и сдав экзамены за гимназический курс. (Прим. ред.)

В университете Сухово-Кобылин сошелся с Константином Аксаковым, хотя они были во многом чужды друг другу. В одной из записок Аксакову он писал: «Так как мы всегда находились с тобой на противуположных полюсах, то я и теперь удерживаю свое положение относительно тебя. Ты много пишешь — я мало, ты много думаешь — я очень мало, ты весьма много чувствуешь — я ничего».

Аксакову претили в Сухово-Кобылине его аристократический лоск в манерах, его независимость и гордость за свой древний род, его французский язык, на котором он изъяснялся в аудиториях, в то время как «русский язык был единственным языком студентским», его щегольской мундир, в котором он появлялся повсюду (не носить мундир студента в пику университетскому начальству считалось в кругу Аксакова признаком вольнодумия).

С другой стороны, Сухово-Кобылину было глубоко чуждо всё, чем восторгался Аксаков. «Веселое товарищество, не справляющееся ни о роде, ни о племени, ни о богатстве, ни о знатности», Александр Васильевич презирал; «чувство равенства, которое давалось университетом и званием студента», он не испытывал; в «уходах скопом» с лекций Декампа не участвовал; восхищения «студенческого братства» отвагой штатного университетского шута Заборовского, выпускавшего воробьев на лекциях Победоносцева, не разделял и, наконец, обходил стороной аксаковскии кружок, или «союз», где «вырабатывалось уже общее воззрение на Россию, на жизнь, на литературу» и т. д. Впоследствии в своих дневниках он иронично называл «китайцами» славянофилов, лидером которых стал Аксаков, и записных патриотов.