Сулла (илл.)
Шрифт:
Сулла выслушал слугу внимательно и спросил:
– Где Катилина?
– Он ждет в саду.
– Зови его сюда.
О Цецилии ни слова.
Эпикед послал раба за Катилиной, которому был назначен прием на три часа утра. Сулла подошел к бассейну. Поглядел в чистую, как зеркало, воду. И увидел знакомого человека. Только лицо у этого было очень красное. Белые крапинки посерели. Сулла решил, что это кровь прилила к голове после горячей ванны. Поманил к себе Эпикеда и спросил: не очень ли багров цвет лица? Эпикед изучающе осмотрел своего господина. Он сказал:
– Может
– А кто мне говорил про горячую? – раздраженно сказал Сулла. – Горячая, дескать, раскрывает поры и выгоняет болезнь наружу. Кто это мне говорил?
– Я, – признался Эпикед безо всякого страха.
– Так когда же ты врал: тогда или врешь сейчас?
– Нет, я и тогда говорил правду. Надо чередовать горячую и холодную ванны.
Сулла указал на зеркальную воду имплювия:
– Видишь, какой он багровый?
– Это искажает вода. На самом деле цвет твоего лица значительно мягче.
Сулла усмехнулся. Недоверчивой гримасой. Он хотел знать, что же все-таки лучше: горячая или холодная ванна?
– На этот вопрос не смог бы ответить даже Гиппократ.
– Почему? – Сулла не отрывал глаза от имплювия.
– Потому что чередование холодной и горячей воды – суть лечения водою.
– Ах, лечения?! – Сулла злорадно ухмыльнулся. – Поди-ка сюда, Эпикед.
И он показал слуге некий прыщ, скорее фурункул, выскочивший на шее, чуть повыше правой ключицы.
– Что это!
– Прыщ, – ответил слуга.
– Сам ты прыщ!
– Может, фурункул… – Слуга пытался получше разглядеть раскрасневшуюся припухлость.
– Ну? А поточнее?
– Это скажет врач.
– Так вот… – Сулла поворотился к слуге. – Только между нами. Слышишь?
Эпикеда не надо предупреждать. Это излишне. Сулла разве первый год делится секретами?
– Из этого прыща я достал маленького белого червя…
Эпикед выпучил глаза. Его смуглое лицо побледнело.
– Червя? – спросил он. – Из этой ранки?
– Да. Такого беленького. Какие бывают на падали.
Слуга не очень-то поверил: белый червь на живом теле?
– Может, на больном, Эпикед? Черви чувствуют болезнь…
Тот покачал головой, – дескать, не похоже. Он быстро вышел из атриума и вскоре вернулся с флаконом и белой тряпкой.
– Покажи мне этот прыщ, о великий!
Смочил тряпочку жидкостью из флакона и приложил к ранке. Промыл ее.
– Что это? – спросил Сулла.
– Очень крепкие лемносские духи. Я назвал бы их бальзамом.
– Да, пощипывает. Приложи еще раз. Приятно.
– Может, позвать врача? – сказал слуга.
– К свиньям! Не надо. Подумаешь – прыщ!
И он широким жестом пригласил Катилину, который показался у входа. Пригласил в укромное место. За колоннами. В портик.
Эпикед удалился.
– Садись, Каталина! – Сулла занял место в бесселе – двухместном кресле. Рядом пристроил молодого римлянина – кареглазого, в голубой тоге и высоких башмаках. Перед ними низенький столик. А на нем – засахаренные фрукты и вода из летнего снега. И вино. Однако Катилина отказался от угощения.
– Как дела? – спросил Сулла.
Луций Сервий Катилина, которому исполнилось двадцать пять лет, слыл ярым сулланцем. Ему боги и те нипочем! Его богом стал Сулла. Проконсул знал это. Полагал, что сей молодой патриций пойдет далеко, если только не свихнется где-нибудь на крутом повороте.
– Шипят, – сказал кратко Катилина. – О великий и мудрый! Они ненавидят нас. Вот и шипят!
Сулла уставился на него пристальным, тяжелым взглядом.
– О великий! Обидно слышать – и даже стыдно, – как поносят нас. Марианцы считают нас дикими, кровожадными зверями. А за что? За то, что им утерли нос? За то, что не позволили убить республику?
Сулла молчал, и взгляд его лежал на молодом человеке тяжким грузом.
Катилина горячился:
– Они было поджали хвост. Теперь не слышно громких разговоров, непрестанных проклятий. Шипят в кулак. Шипят друг другу на ухо. Это, говорят, безопасней. И в то же время, говорят, можно душу отвести. А дай им срок, дай им возможность – саданут нам нож промеж лопаток. И бровью не поведут! Я знаю этих хищников. Этих пантер. Они притаились. Их запугали проскрипционные списки. А попробуй ослабь вожжи! Попробуй дай им волю. Вот тут-то взгромоздятся на нас, словно орлы, и глаза нам выклюют. Нет, о великий, на твоем бы месте день и ночь составлял списки. Ибо врагам нашим несть числа. Они притаились. Клянусь богами! Сволочной народ – даже и говорить с ним нечего. Пусть беседуют с врагами вооруженные центурионы и палачи! Надо чтобы Тарпейская скала действовала и днем и ночью. Только в этом способе вижу я выход. Ибо они, враги наши, буде возьмут верх, – уничтожат нас в мгновение ока. И не пожалеют. Даже не задумаются. Таковы они – эти лисы и волки, пантеры и гиены!
Молодой человек разошелся. Разбушевался. Размахивал руками. Тряс головой. Топал ногами.
А Сулла слушал. Не перебивая. Взгляд его по-прежнему лежал на Катилине. Проконсул не поощрял. Но и не сдерживал. Не соглашался. Но и не возражал. Он впитывал в себя речь Катилины, подобно греческой губке.
– А что было вчера? – рассказывал Катилина. – Пришел ко мне брат. Мой родной брат. Его звали Квинт. Старше меня лет на десять. И первое, что он сделал, – это начал ругать. Да простишь меня, о великий и мудрый! – тебя. Да, да, тебя! И это при том, что отлично знал про мою к тебе безграничную любовь. Я предупредил его: «Квинт, не ругай моего дорогого вождя». А он не унимался. Не было худого слова, которого не поставил бы он рядом с твоим божественным именем. Я еще раз ему: «Квинт, прекрати богохульство». А он – свое…
Свинцовые глаза Суллы налились кровью. Он застыл, как лев перед прыжком. Ждал конца этой неприглядной истории.
Катилина продолжал свой рассказ:
– «Послушай, Квинт, говорю, если бы это болтал отъявленный марианец – я бы не стал даже слушать. Просто прибил бы негодяя – и дело с концом. Если бы вся эта гадость лилась из уст какого-нибудь тевтона или нумидийца – наших заклятых врагов, – это еще полбеды. Но когда богохульствует римлянин, да к тому же квирит, к тому же патриций?!»