Сулла
Шрифт:
– Мошенник… – сказал легат Фронтан.
Этот солдафон, который мог свалить наземь дикого буйвола, не очень был силен по части мантики, тем более вавилонской. Его отец – луканец, а мать – самнитка. Такое сочетание кровей порождает львов, но никак не утонченных, богатых воображением людей. Так подумал Сулла, когда спросил его:
– Кто же, по-твоему, мошенник?
– Этот твой гадатель.
– Отчего же?
– А как же! – сказал Фронтан, жестко произнося слова на самнитский манер. – Он решил подурачить тебя. Ты слишком доверяешь этим гадателям.
Сулла бросил на своего помощника странноватый взгляд. Все
– Только избранные умеют слушать мантиков и уважать их гадание. Это столь же важно для военного, как и владение мечом, умение угадывать полет ядра, выпущенного баллистой, и предвидеть полет тяжелой стрелы, летящей с гладкого ложа катапульты. Мне не хочется добавлять еще кой-чего, ибо силы мои на исходе из-за этой проклятой гонки.
Фронтан прикусил язык, но продолжал все-таки бормотать что-то невнятное, что Сулла пропустил мимо ушей. Помощников своих надо знать: этот Фронтан пригоден только в бою, только в одном строю с тобою, но не больше! Работа ума в мирные дни – не его дело. Если кто и родился рубакой, то именно Фронтан. В бою он как бешеный. Меч в его руках, словно молния в деснице Юпитера. И сам Фронтан в эти мгновения точно бог, Но нет смысла слушать его в вечерней тиши или на совете полководца. Из его уст скопом летят всякие глупости. Всех мастей.
Фронтан попытался оправдаться: мол, верит он в мантику, когда ею занимаются достойные люди, знающие толк в этом деле, из далеких земель таинственного Востока. Скажем, сыны далекой Индии.
– Что? – презрительно бросил Сулла.
– Я говорю – далекой…
– Какой такой далекой?
Фронтан растерялся. Заскулил, словно обиженный пес.
Квестор Руф – маленький, сухонький человечек с мордой кота – всегда знал, что и когда вставить в беседу.
– Воистину мантика есть первейший помощник хорошего, умного полководца, – сказал он. – Вавилонские и египетские гадатели все видят заранее, многое предвидят, но еще больше скрывают от посторонних взоров, дабы сохранить некую тайну и не все обнажить разом перед людьми.
– Слышали? – проговорил глухо Сулла. – Все слышали? Руф обладает умом большого полководца. – Сулла смотрел на него насмешливым взглядом, который никак не вязался с его словами. – Руф многоопытен и опасен в бою для врагов. Он всегда побеждает при помощи мантики. Я это знаю прекрасно и свидетельствую перед всеми об этом.
Уста его при этом улыбались странной улыбкой, которую можно было посчитать за гримасу и с таким же успехом – за улыбку. Он выложил свои руки на столик. Небольшие, но выразительные кулаки без особого труда обличали в нем человека властолюбивого. И не просто властолюбивого, но рожденного, чтобы всю власть держать в своих руках, а если угодно – в кулаках своих. Это будет поточнее.
В данную минуту ему было не до какого-то Фронтана и какого-то Руфа. Этих господ поставить на место можно без особых усилий: стоит только шевельнуть мизинцем. Просто взять – не полениться – да и шевельнуть мизинцем, и тогда они станут тем, кем следует им быть: ничтожествами, пылью. Только и всего!
В данную минуту Суллу тревожит нечто более важное, и он это выскажет с подобающей ясностью и точностью. Как бы ни презирал этих людей, окружавших его и, несомненно, стоявших ниже его во всех
Сулла приказал слуге засветить светильники так, чтобы и следа на осталось от сумерек, которые действуют на нервы хуже каракатицы, испускающей зловонную жидкость. Он хочет ясно видеть лица, видеть глаза, читать по лицам и глазам, следить за выражением губ, за движением морщин. Поэтому нужен свет, нужно много света! Положение слишком тревожное, чтобы экономить на масле и на фитилях. Масла, слава богам, пока еще достает в Римском государстве, а фитилей льняных привозят из Египта вдоволь. А эти грекосы придумали еще такую форму светильника, что скареды даже экономят на масле. Одним словом, побольше света, черт возьми!
Эпикед бросился исполнять приказание. Центурионы всячески помогали ему в этом. Скоро палатка наполнилась светом, пусть чадящим неимоверно, но настоящим, желто-белым светом…
– Я хочу, чтобы все присели, – сказал Сулла. – Достанет ли для всех скамей?
Скамей нашлось достаточное количество. Военные люди – не сенаторы-болтуны: они умеют исполнять приказы молниеносно. Слава воинской дисциплине римлян! Что сталось бы на свете, не будь этой дисциплины, рядом с которой меркнет любая философия, любая наука и даже религия?!
Сулла обратился к своему любимцу:
– Децим, ты будешь стоять?
– Я сижу, – сказал Децим.
– Я только-только понял, Децим: под тобою высокая скамья.
– Так точно! – с радостью ответил Децим.
Его широкое лицо сияло. Глаза блестели светом радости и доверия. Большой мясистый нос с горбинкой чуть вздрагивал от ощущения собственного ничтожества перед величием могучего покровителя. Сулла все это хорошо понимал и хорошо видел.
Дециму тридцать лет. Он идет рядом со своим полководцем. Он шел, идет, будет идти! Оттого ему хорошо. Оттого благо ему. И Сулла ценит преданность этого одинокого в мире воина, для которого Сулла – отец и брат.
Децим чувствует, когда слова Суллы обращены к нему, если даже Сулла в это время глядит совсем в другую сторону. Годы сделали свое дело. Децим привязан к Сулле, точно пес. Пес преданный. Но пес сытый. И пес презлой, когда это надо. И Децим, повторяю, знает прекрасно, знает – когда Сулла обращает к нему свое доброе слово и свою улыбку, если даже при этом смотрит совсем, совсем в другую сторону…
Сулла встал, обозрел всех сидящих с высоты роста – чуть выше среднего. Потер лоб платком: на платке отпечаталось пятно жирной пыли – пыли Лациума и пыли Кампаньи. Он подумал, что очень грязен, что, можно сказать, в пыли вывалялся. Что одно это ощущение способно навеять великую грусть. Вот бы сейчас римские термы! На худой конец, неплохо бы попасть в бальнеум ближайшей виллы и выкупаться как следует, забиться в парилку на целый день, чтобы сошла с кожи вся грязь, чтобы повылазила она наружу через все поры – буквально через все!