Сулла
Шрифт:
Но надо терпеть. И не только грязь. Но еще многое другое, которое гораздо хуже грязи. Надо терпеть. Надо набраться каменного терпения. А там будет видно. Посмотрим, что нагадал этот рьяный приверженец вавилонской мудрости! Надо бы потрясти Рим! Надо бы!..
И он начал. Ровным голосом. Совершенно, казалось бы, спокойно. Глядя прямо перед собой. В меру жестикулируя. Стоя в одной тунике, как в своей спальне. По временам скрещивая руки на груди. Изредка вытягивая вперед правую. Потрясая кулаком левой. Но очень сдержанно. Без излишней драматизации, которой подвержены многие болтуны сенаторы. Сулла говорил:
– Рим напоминает город, в котором все спятили с ума. –
Сулла стал словно вкопанный. Подбоченился. Всерьез выжидал: кто же все-таки упрекнет его?
Фронтан улыбнулся и сказал Сулле:
– Весь мир знает про ту войну, Марий вел себя, как несмышленыш. Да и какой же с него спрос? Выскочка он, вот кто!
Сулла указал пальцем на Фронтана. Молчал, удивленно приподняв запыленные брови. Молчал, как бы говоря: «Поглядите-ка, вот Фронтан, умом недалекий, а мыслит правильно. Соображает, как говорят в Афинах». И улыбнулся. Одними губами. Прищурил глаза, очень неприятные, когда они глядят на тебя долго, пытливо. Тогда они – словно два голубых гвоздя, обращенных к тебе остриями…
– Слыхали? – проговорил Сулла, все еще целясь пальцем прямо Фронтану в грудь, точно дротиком. – Слыхали? А ведь он только слыхом слыхал. Тогда Фронтан был еще молод. Но что бы он сказал, если бы присутствовал в Африке, если бы стоял – вот так – рядом со мной и трусливым Марием? Я уверен, что Фронтан не на шутку бы плевался… И этот Марий теперь вершит кровавые дела в Риме? И на что он надеется? На плебеев, с которыми он заигрывает? Я спрашиваю вас – на что? На войско, которое не желает воевать под его началом?
Сулла пододвинул к себе скамью, сел на нее и начал рассказ про то, что случилось в Риме в эти дни. Он говорил глухим, потусторонним голосом. И голос этот словно шел из глубины Мамертинской темницы. Из самого колодца ее, ниже которого только царство теней.
В Риме, если говорить по правде, нет ничего необычного. Напротив, все обычно, если иметь в виду, что власть захватили малодушные, но злые люди во главе с Гаем Марием. Неслыханное словоизвержение сочетается с полнейшим отсутствием желания работать на благо всего римского парода. Шпынять, без конца шпынять родовитую знать, цвет Рима, и растить из грязи новую, заискивать перед нищими – вот первейшее желание Мария и его своры. Возможно ли такое? Марианцы грабят и убивают политических противников, особенно сторонников
– Явно наметилось два течения, – продолжал Сулла деловито и даже чуть бесстрастно. Глаза его сделались водянистыми, и усталость сильнее проглядывала в них. – Первое течение: возмущение Марием, присваивающим себе диктаторские полномочия, чтобы расправиться со своими противниками исконными и врагами случайными. При этом, как вы сами понимаете, ничего общего нет с борьбою против настоящих врагов отечества. Истинные враги живут себе припеваючи на Палатине и на своих загородных виллах. Истинные враги отечества жиреют, богатеют и посмеиваются над дураками, которые бьются друг с другом, отводя беду от врагов Рима.
Сулла зорко следил за выражением лиц своих слушателей; не наскучила ли им его речь? Падают ли его слова на взрыхленную почву или ее еще предстоит возделать? По сердцу ли им то, что они слышат из уст его, или же равнодушны к нему? Он взвешивал все это тщательно, ему надо было точно знать, как воспринимают его слова высшие командиры войска, находящегося в укрепленном лагере близ города Нолы. Ибо это войско есть ядро той силы, которая сокрушит не только Митридата, но и кой-кого из тех, кто поближе отсюда, от Нолы. Его поблекший взгляд видел глубже и дальше, чем это полагали его друзья. Он слышал дыхание воинов и биение их сердец лучше, чем это можно было думать. И специально для них, этих солдафонов, вставил нужное словечко. Он сказал тоном вполне равнодушным, словно гром не грозил из-за туч, словно молния не могла сверкнуть над знаменем, которое висело над этой палаткой:
– Позвал меня этот старикашка Марий. Правый глаз оплыл, словно подбитый в драке. Щеки висят, точно куски позавчерашнего мяса в мясной лавке. Передние зубы у него выпали. Вместо них – зубы из слоновой кости. Видно, мешают они ему, потому что шепелявит. Говорит мне; «Сулла, дай мне твою руку на дружбу. Негоже нам враждовать. Этих твоих солдатиков перебьем малость за ослушание…» Как это, говорю, «перебьем малость»? «А так, говорит, устроим децимацию, а офицеров – в Мамертинскую тюрьму, – тюремщики сами там разберутся с ними…»
Сулла замолчал. В палатке стало тихо-тихо. Казалось, никто не дышал здесь. И все это оттого, что гнев обуял солдатские сердца от предводителей легиона до центурионов, не раз проливавших свою кровь за процветание Римской республики.
Децим выразил то, что у всех было на уме. Он сказал так:
– Проклятие Марию! Он завидует нам и нашему походу в страну Митридата. Мы говорим ему: смерть тебе, изменник, подлый враг отечества, богами отвергнутый старикашка!
– К этому мне нечего добавить, – сказал квестор Руф. Он встал во весь свой неказистый рост, потряс кулаками и, багровея от гнева, выкрикнул: – Смерть Марию и всем его последышам!
– Смерть! Смерть! Смерть! – повторили хором все присутствовавшие. Все до единого. Молчал только Сулла.
– Я понимаю вас и разделяю ваш гнев, – сказал он жестко. – Я предупредил его: «Нет, Марий, негоже казнить преданное воинство, негоже гневить богов несправедливым делом. Мнение мое таково: мы садимся на триремы и отплываем в Диррахиум. Оттуда лежит прямой путь во Фракию, Аттику и в Понтийское царство Митридата. Мы научим врагов наших уважать римский правопорядок. Мы вышибем наместников Митридатовых из Фракии и Аттики, прогоним отовсюду, чтобы не путались они в наших ногах. А воинов наших – наградим. Мы дадим им все, что они заслужат в этом походе». Так сказал я.