Сумасшедшая площадь
Шрифт:
– Как скажешь.
– Ладно. Не бери в голову. Я пошутила.
– Слушай, я не знаю, как у вас тут принято… Я хочу уйти незаметно. Это нормально?
– Нет! – Алена даже чуть привстала со стула. Казалось – сейчас она удержит меня за локоть. – У нас принято уходить всем вместе. Да ты не думай, недолго осталось. Сейчас обязательный финальный тост, фото на память и все.
И действительно, уставший Гарик сказал еще несколько слов в микрофон со сцены. Ему гулко и длинно похлопали. Зажглись люстры.
– Все сюда, все сюда! – командовал наконец-то оторвавшийся от
Мы все сгуртовались в указанном месте. Вокруг забегал, извиваясь, фотограф в замысловатой жилетке. Он работал старательно и долго.
– Всем спасибо. Все свободны, – объявил Гарик. Толпа повалила наружу. Мы с Мишкой ждали, пока иссякнет поток в вестибюле.
– Ну что, я понимаю, ты опять против продолжения банкета? – спросил Мишка.
– Правильно понимаешь. Меня уже мутит от всего этого.
– Привыкай. Такое тут бывает. Не так, что бы часто, но бывает. Ладно, я тачку вызываю. Подвезти тебя?
– Не. Я пройдусь.
Я вышел на улицу. Как всегда, после нагретого помещения, стало очень холодно. Все наши ныряли в подъезжающие машины. Часть людей забирал служебный микроавтобус, на котором мы ездили с Аленой. Но уже в десяти метрах от ресторана царила пустота. Холод давно разогнал людей по домам. Только два бомжа волокли драный клеенчатый баул, держа его по обе стороны за ручки.
Я пошел вниз по Ленинградской. Когда хотел свернуть в проулок, к улице Пушкина, рядом мягко остановилась белая легковушка. Заднее стекло опустилось. Из темноты салона на меня смотрела Алена.
– Долго будешь изображать соляной столп? – спросила она. – Садись вперед.
В салоне пахло освежителем воздуха и ароматизированным табаком.
– Тебе куда? – спрос я обернувшись.
– Пианино смотреть, – спокойно ответила она. Я понял, что заранее знал этот ответ.
– Амурская, сорок восемь, – вместо меня сказала Алена водителю – серьезному опрятному азиату. Тот молча кивнул.
***
Весь этот небольшой путь по пустым свежемороженым улицам спрессовался для меня в один миг. В одну временную точку на линии моей судьбы. Я не думал о том, что будет через час, или утром. Я понимал, что игра превратилась в реальность. И реальность эта была запрограммирована не нами. Я не хочу употреблять избитое выражение «кем-то свыше». Над нами не было никого, кроме неба, с тусклыми от городской засветки звездами.
Алена вошла в мою квартиру спокойно и уверенно, словно мы жили с ней уже много лет, и сейчас чинной семейной парой вернулись из шумных гостей домой. Сейчас она переоденется в халат, я сменю костюм на футболку и спортивные штаны, и мы, решив попить чаю (вы замечали, что после прихода из гостей всегда хочется есть?), усядемся у телевизора. Вот только дома не было халата для Алены. А у меня не было спортивных штанов. Дома я носил ставшие мягкими от десяток стирок камуфляжные брюки. У меня был запас униформы после работы на прииске. И телевизора у меня тоже не было. И еды. В холодильнике лежала пара кочанов пекинской капусты, несколько апельсинов, стояла начатая банка кукурузы. Еще был сок, и минеральная вода. Плюс остатки коньяка в буфете.
Не было обычной неловкой сутолоки в прихожей, которая всегда возникает в таких случаях. Алена легко сбросила мне на руки шубку и прошла в гостиную. Она сразу оказалась у пианино, и коснулась его ладонью, как щеки старого живого существа.
– Nun, da bist du… – сказал она. Я не понял, на каком языке это было произнесено. И не хотел мешать расспросами. Я понял, что Алену надо оставить одну. Я ушел в кухню, открыл форточку, и впервые за день закурил. Из комнаты послышалась музыка. Это был «Вальс конькобежцев» Эмиля Вальдтейфеля. Почему-то все, кто слышали эту легкую скользящую музыку, думали, что это Штраусс.
Вальс смолк после двенадцати тактов. Алена вошла в кухню. Увидев, что я курю, она принесла сумочку, и достала жестяную блестящую коробочку, а из нее – сигарету темно-вишневого цвета, и сама прикурила от своей зажигалки. Я не успел ее рассмотреть. И опять нам не надо было слов. Круг событий замыкался. Оставалось совсем немного до полного смыкания тонкой, почти невидимой линии. Мы оба находились внутри.
– Удивлен? – спросила Алена. По кухне разливался запах миндаля. Также пахло и в такси.
«Неужели она так долго ждала меня, что успела выкурить сигарету?» – подумал я.
– Нет.
–Хорошо. Наверное, тебе не надо говорить, что бы ты ни о чем не спрашивал?
– Не надо.
Ален коротко сжала мою ладонь. Затушила сигарету в старой хрустальной пепельнице.
– Покажи мне спальню. Статуэтку.
Алена погладила статуэтку, так же, как и пианино.
– Du bist dazu bestimmt, mich zu "uberleben, – тихо сказала она. Я уже понял, что это немецкий. И смог понять только то, что кто-то кого-то должен пережить.
– Но почему ты? Почему именно ты? – она так резко повернулась ко мне, что я отшатнулся. Глаза Алены стали совсем темные, зелень в них лишь угадывалась, когда на лицо падал свет верхней лампы.
– Я не знаю. И если честно – пока не все понимаю.
– Ничего. Это не главное.
Алена обходила квартиру. Она касалась каждого предмета мебели, каждой вещи. Иногда она шепотом что-то говорила, и это был не русский язык.
– И все-таки, я думаю, что ты здесь уже была. И даже жила.
И опять резкий поворот, и ее холодные пальцы сжимают мои губы.
– Пожалуйста! Не надо.
Алена села на диван и стукнула по выпуклой тугой поверхности кулачком. Диван привычно зазвенел басовыми колоколами. Алена улыбнулась.
– Ты боишься меня? – спросила она.
– Нет. Путь все идет, как идет.
– Gott sei dank! – облегченно улыбнулась она.
Я уже почти хотел спросить – почему она переходит на немецкий язык, но понял – не надо. Я был случайным, и, скорее всего, лишним зрителем в этом театре драмы. Судя по всему – глубокой драмы. Потому все обязательные фразы про чай и кофе прозвучали бы сейчас, как забойный рок-н-ролл из телефона на похоронах, когда кто-то забыл заранее выключить звук. Я спросил только одно.