Сумерки
Шрифт:
Я говорю с ними, когда звоню сам, они отвечают мне, что надо бы всем собраться, что они позвонят - и я боюсь этих слов, потому что знаю, что не позвонят, что будет пять утра и рядом никого, а сигарет нет.
Мне просто стала широка моя кровать, я боюсь спать, я бы вообще никогда бы не спал и не трезвел, если б только было можно. Я боюсь гитары, я боюсь брать ее в руки, потому что нет никого, кто бы это услышал.
Мне страшно, когда длинные гудки, еще больше я боюсь, когда гудки короткие. Когда никто не ответит. А мне иногда так нужно с кем-нибудь поговорить. Я позвоню тебе завтра - говорит какая-нибудь она, и все завтра я жду, хотя знаю, что не позвонит ни черта. И точно - не звонит. И мне становится жутко - что я им всем сделал такого? Я боюсь быть ненужным им, потому что себе я уже почти не нужен. Я боюсь радио и утреннего метро - мне кажется, что я в аквариуме, я безмолвен и никто меня не видит,
Мне дико, когда звонок - вдруг это просто ошибка номером? Мне холодно, когда я открою окно, мне душно, когда оно закрыто. Мне неуютна эта кухня в пять утра, когда сигареты кончились и никого нет. И этот свистящий чайник, когда не с кем пить чай, когда никого нет, когда светает и пять утра. Мне страшно, когда я не помню, но совсем я схожу с ума, когда помню все - все эти обрывки, улыбки, касания, движения, все это перемешивается и не дает уснуть, не дает забыть, не пускает никуда, оно везде. Везде. Смотришь в окно... Подходишь к краю крыши - и так хочется прыгнуть... Нет, не убиться хочется, а именно прыгнуть, пролететь, посмотреть, как оно, что из этого выйдет. Мне уже не хочется никуда уезжать, здесь обязательно что-нибудь произойдет, а как же это пропустить? Но я хочу уехать, может, тогда они вспомнят? Вспомнят обо мне? И тогда я не буду сам с собой хотя бы одну ночь, хотя бы в одни пять утра. Может, кто-нибудь позвонит мне тогда и скажет: я приеду сейчас. Лучше: мы приедем сейчас. Но вдруг они не приедут? Вдруг Катастрофа? Вдруг раздумают? Вдруг ЗАБУДУТ? Мне... Я не могу больше один, в пустой постели, в этой кухне, когда свистит сволочной чайник, когда пять утра и телефон мертв. Впрочем, нам пора выходить.
13
Платформа была пуста и скучна на редкость. Тупа-а-я такая платформа. Очень неинтересная. Они огляделись по сторонам, впрочем, это Кристина огляделась по сторонам, а он сразу же начал спускаться вниз, в лес, в пустой, скучный и тупо-о-й лес, прямо в елки. А где это мы? глупо спросила Кристина. Действительно, ну откуда он мог знать, где они? Но он пробормотал что-то насчет Финляндии, наверное. Кристина остановилась, посмотрела влево, поглядела вправо, пожала узкими плечиками и побрела дальше. Наступила осень. Листья погрустнели, стали желтыми, красными, облетевшими, пришла прозрачность. Березы стали рябинами.
Слева был туман, справа правильными разноцветными курганами разлеглись опавшие листья, спереди шел финн в длинном пуховом пальто синего цвета и большой, очень большой лисьей шапке. Наши финские друзья, какк они?
А такк они, отвечал финн, я к Леениинуу едду. Едет?
– недоумнула Кристина. Едду, - подтвердил финн. Кристина почувствовала себя абсолютной дурой, а он посмотрел сквозь финна и промолчал. Туман теперь стал справа, грибы - слева, а финн исчез, осталась только шапка, которая аккуратно плыла между голыми деревьями еще некоторое время, а потом пропала в каком-то дупле. Кристина с разбега прыгнула в большую кучу листьев, вынырнула, легла на спину и стала быстро-быстро смотреть в пустое голубое небо. Он присел рядом, закурил и начал курить. Мне здесь совсем ничего!
– прокричала Кристина как уже самая последняя дура. Мне здесь хочется чего-то такого! Он бросил сигарету и наклонился к ней. Началось хорошо. Очень хорошо, словно в простом белом костюме на берегу Черного моря, где пальмы и тонкорукое чудо под короткой вуалью, такая, что не прикоснись - улетит, обернется черной омерзительной птицей и оставит вечным психом. А тут еще мимо пробегал Ленин, а может не Ленин, а Изя, хотя, собственно, что мог делать Изя в Финляндии? Здесь финн не пгоезжал?
– кричал Ленин на смешном своем ходу, роняя мятую бумажку и исчезая в теперь уже опять левом тумане. Нет! кричала Кристина ему вдогонку, хохотала и дрыгала своими голыми осиновыми ногами. Все вокруг набухло и позеленело. Слева теперь были самые разные флоксы, справа - мятая ленинская бумажка, спереди же не было ничего. Подули теплые ветра, подхватили их и понесли, все выше и выше, все стремительнее и дальше, сто восемь минут вокруг Земли, слава и почет, фотографии в букваре: буква К - Кристина, Конь, Калоши, Косеть.
Буква О - Он, Олени, Озеро, Отходняк. Над всеми Хельсинками и Парижами, над всеми Монтевидиями и Сантъягами, вокруг всего, бесплатно, безвизово и беспошлинно, тихо и комфортабельно, как в сумерки, как после пятисот пятидесяти грамм. Пошли на спуск, все ниже и ближе, уже видны верхушки пальм и крокусов, а что же наш парашют? Поискали - нет. Еще поискали - нет. Стали целиться в листья. Целились-целились, наводились-наводились - все равно долбануло так, что дыхание раз - и остановилось. На пять секунд. Он откинулся от ее распростертого тела, сел, достал очередную сигарету. Кристина быстро-быстро дышала и медленно смотрела на проходящие тучки. Отчего это одни тучки бывают большими, а другие - маленькими?
– думала она неспроста. Он тем временем разворачивал тоскливый документ. Что это?
– спросила Кристина, которая вообще уже достала своими идиотскими вопросами. За-кон Со-ве-та у-пол-но-мо-чен-ных о про-воз-гла-ше-ни-и тро-па-рей и бо-бы-лей не-за-ви-си-мы-ми от зем-ле-вла-дель-цев - по слогам прочитал он. И тут возвратились елки, прилетели комары и мухи. Они сидели в какой-то лесополосе, среди родных банок и бутылок, среди журналов и газет. Он опять курил, а Кристина одевалась, что-то себе такое тихо напевая, что-то вроде We Shall Overcome. За деревьями призывным доплером свистел электропоезд. Он встал, отряхнулся и они медленно пошли туда, откуда свистело. Теперь уже окончательно было ясно, что Кристина поет именно We Shall Overcome.
14
Можно, я поеду с тобой?
– спросила она его в трясущемся вагоне.
15
Да боже ж мой, пгедводитель! Уж я и не думал, не гадал - вот, здесь, стоит, все такой же. Здгавствуйте, - Кристине, - я ведь стагый дгуг, сколько вместе пегежито... Тепегь здесь, на этом вокзале - в Москве Ленинггадский, в Ленинггаде Московский, все как ганьше, вот только Казанского нету, ну и слава богу.
Кристина вопросительно смотрит на НЕГО. ОН улыбается, вынимает изо рта сигарету - Это Изя Аронович, человек, интересующийся правильным проживанием. Мы пили вместе. А еще был учитель. Где учитель-то, Изя?
Слышишь, такое дело, я его потегял где-то, не помню, но он мне такого насказал, нет, ты только подумай, пгедводитель, что я уж и не знаю, как... Чего это он тебе такого сказал? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Чего вообще учитель мог дельного сказать? Он же учитель. В школе. Пгедводитель, мы с ним в пивняк этот пошли, ну, что ты говогил.
Ну?! Ну да, как ты и говогил, стоялм пегвыми - вошли последними. Я все его пытал, пытал, егша заделали. Ну, и как он на ерша? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Сник он с егша, слушай, пгедводитель, здесь столько добга: в этом гогоде пьют едва ли не больше, чем в Бегдичеве... Я так гад, что ты меня сюда пгивез! А как, интегесно, в дгугих гогодах? В Казани? А в Ягославле? А в Кугске? А в Павелецке? А в Савеловске? На их Московских вокзалах? Да здесь посуды - плюнь - попадешь. А шампанских-то, шампанских! Все пьют одни шампанские! А что учитель-то, Аронович? Меня зовут Кристина, - сказала Кристина. Очень пгиятно, а меня Изя. Скоро мы все сойдем с ума... Что пивняк-то, Изя?
А кто такой учитель?
– это Кристина. О, учитель...
– это ОН. Просто учитель, даже где-то преподаватель. Из поселка Вождь Пролетариата. Почетный семьянин в сторону старой мамы, искусный любитель каруселей.
Мне его немного не хватает, хоть он, конечно, и урод. Изи мне вот тоже не хватает, но больше. А Изя взял и потерял его. Где ты потерял его, Изя? Почему вы, евреи, всегда теряете лучших людей? Мы не тегяем, мы сами тегяемся... Учитель был прекрасен, скромен и чист, его бы распять... Пгедводитель, какое гаспять, он мне такое сказал, я даже и не повегил сначала. Я даже и не обгатил внимания, такой он плохой был, несчастный с егша... А что же такого, Изя, рассказывайте скорей, - это снова Кристина. Может, конечно, и навгал, но повегь мне, пгедводитель, как евгей евгею - после такого егша не вгут. После такого егша даже бывалые бгатки говогят то, что сами себе боятся шептать. А учитель...
Он еще до егша, с одного газбавленного пива был светел, как апостол Петг. Так что же он такого вам сказал?
– это опять Кристина, обнимая улыбающегося ЕГО и прижимаясь подбородком к его плечу. Он закурил следующую сигарету. Дай кугить, пгедводитель... Он сказал, что не любит кагусели. Да ну? А что же он в таком стучае делает в парке, на девушек смотрит? Да, он смотгит на девушек. Ай-яй-яй, учитель, учитель... На девушек смотреть иногда очень приятно, - это Кристина. Смотрит на девушек, а у самого дома старая мама, ехал бы к ней. Нет, пгедводитель, он не пгосто смотгит на девушек... Не просто?
Что же он несет? Зачем это опять? К чему? Почему как только удается избавиться от этого всеубивающего влажного ничего - почему опять? Вот она, здесь, тонкая, беспомощная - но со мной, ну зачем опять? Зачем опять наталкивать меня на эти мысли? Где все они были, когда были нужны? Не для того, чтобы сообщить мне версию. Для того, чтобы быть. Где они были, черт возьми? Я не хочу ничего слышать. Я уже почти забыл.
Уже есть другая она. Заткнись, ради своих бутылок, не говори ничего больше...