Сумерки
Шрифт:
– Здравствуй… – прервал мои думы, Алёша.
– Здравствуй, здравствуй… – прошептал я.
Лишь теперь я разглядел его лицо. Почему оно было синим, фиолетовым? Почему чёрные глаза так невинно, трогательно, и, нежно как никогда, смотрели на меня, на комнату, на старика? Я подошёл к нему, не зная что мне сделать, сесть ли подле, стать ли на колени и начать молиться.
– Я скоро буду «там»… – шёпотом, словно тайну открывал, выговорил он.
Он передохнул, – я ждал. Но напрасно, – он забыл обо мне.
– Последние дни Алёша всё время так, – сказал Саша громко, – начнёт и не кончит. Садись возле меня.
– Давно ли он… такой? – спросил
– Богатым всё равно: давно ли, недавно ли… Не надо спрашивать: я сердитый! Ну да, я сердитый, – хмуро повторил он, – жестокое недовольство, страдание было в его голосе. – Вот так и сестрица Аннушка умерла, теперь он. И ничего нельзя понять! А Алёша всё про обман говорит. Обманул Бог, да не его. Вот оно что!
Старик зашевелился.
– …Я был «там», – как со сна выговорил вдруг Алёша, и все мы, кроме старика, встрепенулись. – Я был «там», – повторил он уже смеющимся голосом, – и буду «там»!..
– Довольно, – с мольбой произнёс слепой.
– Отец, жизнь – обман? Ведь ты так говорил? Отец, но Бог? Ты смеёшься! И Его нет… Так пойди посмотри, где стоит луна и скажи мне.
Он задумался… Мы ждали.
– Всё время так, – сердито повторил Саша. – Отец его погубил. Всё книжки, всё разговоры про ложь, да сказки. Человек – обман, кушать хочу – обман, а правда где? Вот с луной возился, с бесом, чёрт знает с чем, возился Алёша-то! Сам, как Отец людей, добрый, – а жил, будто один на земле. Будто никого! Да, испортил отец всех и меня испортит, – вот чего боюсь. Только мать ещё держится.
Наступила тишина. Огонь в лампе горел ярко, и в комнате не было теней. И чем больше я всматривался, вглядывался, тем несомненнее начинало казаться, что так должно быть наверху, таким должно быть нездешнее, истинное… Голова моя, словно надвое раскололась, каждая половина по-своему смеялась и смех был восторгом.
– Истина! – уверенно подумал я.
– Богатым хорошо, – пошептал Саша, и это подхватила старуха и однообразным голосом повторила:
– Богатым хорошо.
– Люди о хлебе должны думать, о живом, а тут ни о чём, кроме обмана, не слышишь, да о чертях. А я жить хочу!
– Я жить хочу, – как эхо отозвалась старуха.
Опять заколыхался белый ком и мы насторожились…
– Отец, мы идём к Правде, – ты так сказал? Отец, я вижу Правду…
– Алёшенька, – прошептал старик, – Алёшенька!..
– Отчего вы не пошли к моей маме, – произнёс я, когда Алёша замолчал. – Знаешь, – с жаром продолжал я, обращаясь к Саше, – ведь я его люблю… страшно! Я всё время думал о нём. Я хотел придти, но мне нельзя было. Я хотел сказать ему, что я его люблю, как брата… больше!
– Богатые не любят бедных, – возразил Саша хмуро.
– Это неправда, – любят! Мы любим, я люблю!
– Бедные богатых тоже не любят, – произнёс он вдруг страшно искренно. – Я бы всех богатых… замучил. Пусть знают!
Я поднял голову. «Это враг!» – пронеслось у меня… – «Это друг!» – пронеслось у меня… Я словно в себя пришёл, словно я крепко-крепко спал и проснулся в чужом месте, в неизвестном городе…
– Нам нужны деньги, деньги, – проговорила старуха, – принесите нам!
– Да, да, – пробормотал я, – я принесу. Во дворе кричат, слышите?
– Павлуша! – донёсся отчётливо со двора голос Коли.
– Господи, что я наделал? – прошептал я, упав духом. – Господи!.. Прощайте! – произнёс я торопливо, – вы слышите, меня зовут, меня ищут.
Вне себя я открыл дверь и выбежал из комнаты. Во дворе с фонарём шли папа, Коля, и Маша.
– Я пропал, – подумал я, и с тихим трепетом, словно на казнь, пошёл им на встречу. Кружилась моя голова…
Когда же кончится ужас, в котором живёт моя душа? Существую ли я или не существую? Всю ночь я плохо спал. Я лежу неподвижно под одеялом, сквозь неплотно закрытые веки вижу лицо мамы, наклонившейся ко мне. Комнату освещает ночник, и в зеленоватом полумраке чуждыми, неприветливыми светятся очертания знакомых предметов. Я не хочу ни о чём думать, но горит мой маленький мозг, мне жарко, неудобно… Упрямые и жестокие, выплывают лица слепого, Саши, дразнят меня, иногда пляшут сверху вниз, и скрываются в стене, когда готов закричать. Они ли здесь, я ли там? Вот вспомнился папа, суровый и нежный, с фонарём в руках. Ах, он здесь и пытливо смотрит на меня. Он поседел!.. Да, да, как это ужасно, как жалко. Поседел! Зачем жизнь уходит? Кто злой мстительный сделал, чтобы жизнь уходила? Бессильная мысль хочет подняться выше, уйти от меня, чтобы вернуться грозной, может быть ласково-грозной… «Ах, да, поседел», – вспоминаю я, – «это ужасно!» О чём я подумал? Нет, не помню! Никогда не припомню! И опять вижу слепого, который стоит рядом с папой и хитро смеётся. Как страшно видеть их рядом.
– У него жар… – услышал я голос матери.
– Он был испуган, – прошептал папа. – Я люблю его, Лиза!
Приятная дрожь пробегает по моему телу. Любовь, любовь!
– Папа! – пытаюсь я крикнуть, и не могу… – Папа, милый папа!
В ушах звенит, поёт, рыдает. К сердцу подкатывается тёплый ком слёз. Я дрожу! Я горю! И кажется, что сейчас из моих уст польются слова, дивные, певучие, такие, каких я никогда не произносил, – они будут звать, рыдать, звенеть… Вот-вот сейчас! Сейчас я заговорю стихами! Тим-там-там! Как хорошо! Тим-тим! Ещё, ещё! Слышишь, папа, дорогой папа?
– Он спит… – радостно произнесла мама и коснулась губами моего лба.
О, если бы как-нибудь удержать их, если бы мой взгляд мог говорить! И они узнали бы о великом страдании детской души. Вот вышел отец, за ним шурша платьем и мать. Их голоса уже слабо доносятся ко мне из столовой. Они затихают. Я один. Одинокий… «Один!» И властно, – как будто лишь ждали, чтобы все ушли, – видения окружили меня. Я закрыл глаза и тихо пробормотал: «пощадите!» От стены отделилась тень и с дикой быстротой пробежала по комнате. Я подумал: «смерть!» За ней бежит белый ком снега. Глаза без зрачков. Я спросил себя: смерть Алёши? Смерть! Но что же она такое? Скажи, папа, что? Папа, – существо ли оно живое, чёрное или светлое, или тень? Или она старая с крючковатым носом? Или она нежная прекрасная женщина, которая становится у изголовья больного, кладёт свои тяжёлые мраморные руки на сердце и останавливает его? И не мечтательная ли улыбка на её лице? Не скорбная ли? Или, может быть, это бархатное чёрное покрывало, которое знает какие-то тайны, знакомые и мне? Может быть она Ничто? Скажи, Бог, кто она? Или это чёрный рыцарь на чёрном коне, с чёрным копьём.
– Вставай, – слышу я подле себя голос Коли, – скоро девять часов.
Что это? Исчез ночник с зеленоватыми, зловещими тенями! Утро солнечное. Холодный, бодрый свет! О, Господи, как хорошо!
В столовой меня встретили ласково. Папа смеясь погладил меня по голове и тихо произнёс:
– Больше не будем взбалмошными! Не будем спрашивать: ты, папа, ложь или правда? Не будем бегать к нищим?
Я вспыхнул и насторожился…
– Я люблю нищих, папа, – прошептал я.
– Знаю, знаю, – насмешливо произнёс он.