Сущность зла
Шрифт:
Майк замотал головой, попытался подняться:
– Я здоров, нет проблем.
Не успел он поднять камеру, как Моисей схватил его за руку и остановил.
– Ты не летишь. Отправь его, если хочешь. В таком состоянии ты в вертолет не сядешь.
Его – то есть меня.
Сказав это, Моисей повернулся и стал спускаться по лестнице.
Мы с Майком переглянулись.
Я пытался храбриться:
– Давай сюда «Сони», компаньон, мы выиграем «Оскар».
– «Оскара» дают за художественные фильмы, – буркнул Майк. – А мы снимаем для телевидения, Сэлинджер.
Он нехотя вручил мне камеру. Ох и тяжелая.
– Главное, жми на запись.
– Аминь.
Голос
– Идешь?
Я пошел.
Мне не доводилось еще летать на ЭК-135. Место, отведенное Майку, было тесней некуда. ЭК – не те колоссы для перевозки грузов, какие показывают в фильмах: это маленький вертолет, подвижный и мощный. Лучшая модель из всех возможных для полета среди доломитовых вершин, но чертовки неудобный для съемки.
Когда Измаил нажал на газ, у меня внутри все перевернулось. Не только из-за стремительного подъема. Я, можно сказать, сдрейфил. Выглянул в иллюминатор, но это не помогло. Увидев, как исчезает база в Понтивесе, я пару раз сглотнул, чтобы побороть тошноту. Манни, спасатель, сидевший рядом, стиснул мне руку. Запястье у него было толще, чем мое предплечье. Жест горца, который означал: спокойно, бояться нечего. Поверьте, это сработало.
Страх исчез, осталось небо. Его гладь.
Боже, какая красота.
Кристоф подмигнул мне, знаком велел надеть наушники.
– Ну как ты, Сэлинджер?
– Великолепно.
Я хотел что-то еще добавить, но тут раздался голос Моисея.
– Спасательная служба Доломитовых Альп вызывает Папу Карло, – заскрипело переговорное устройство, – можете дать дополнительную информацию?
Я начал снимать по-настоящему, надеясь, что из-за малоопытности не напортачу и Майк не покроется нервной сыпью, просматривая изображение.
Он, если входил в раж, мог быть ужасным придирой.
– Говорит Папа Карло. Немецкая туристка на горе Ортлес, – зазвучал искаженный голос из приемника, – провалилась в трещину на высоте три тысячи двести метров. На Шукринне.
– Вас понял, Папа Карло. Будем там через…
– …семь минут, – подсказал Измаил.
– …семь минут. Конец связи.
Моисей поставил на место приемник и повернулся ко мне. Я поднял камеру и сделал хороший крупный план.
– Ты когда-нибудь видел Ортлес? – внезапно спросил он.
– Только на фотографии.
Моисей удовлетворенно кивнул:
– Классная будет операция, убедишься сам.
И развернулся, исключив меня из поля своего внимания.
– Что такое Шукринне? – спросил я Кристофа.
– Вершины Ортлеса можно достигнуть разными путями, – ответил врач с потемневшим лицом. – Проще всего обычным путем по северному склону, хотя подъем нешуточный, нужна тренировка, но ведь на ледник и не сунешься, если ты не подготовлен, правда?
– Как-то раз мы вытащили оттуда парня во вьетнамках, – весело проговорил Измаил, вклинившись в нашу беседу.
– Во вьетнамках?
– На высоте три тысячи метров, – подмигнул он, – люди ведут себя странно, разве нет?
Я не мог не согласиться.
Кристоф объяснял дальше.
– Шукринне – самый скверный путь. Скалы хрупкие, некоторые – под углом в пятьдесят пять градусов, а что до льда… никогда не знаешь, чего от него ожидать. Гиблое место даже для самых опытных альпинистов. Папа Карло сказал, что туристка провалилась в трещину – дело плохо.
– Почему?
– Потому, что она могла сломать ногу. Или обе ноги. Может, и кости таза. Удариться головой. В трещине ледника дно скверное, покрыто водой. Будто… – Кристоф задумался,
17
Гранита – десерт, распространенный в странах Средиземноморья, колотый фруктовый лед с сахаром.
– Вот уж позабавимся, в самом деле, – заметил Измаил, улыбаясь в камеру своей неподражаемой улыбкой: то ли потерявшийся щенок, то ли дерзкий мальчишка.
Еще одно правило спасателей. Трудностей не бывает. Никогда. Ибо, как говорит Моисей Плонер, «трудно только то, чего не умеешь делать». Иными словами: если тебе трудно, оставайся дома.
Я подумал, что туристке из Германии было бы не вредно последовать правилу Моисея. Мне и в голову не пришло, что для меня тоже писано это проклятое правило.
Через семь минут ЭК-135 барражировал над белым склоном Ортлеса. До того дня я ни разу не видел ледника, и он показался мне великолепным.
Через короткое время все изменится.
Моисей распахнул дверцу, и меня настиг порыв ледяного ветра.
– Вот она.
Я попытался поймать в объектив точку, на которую показывал начальник Спасательной службы Доломитовых Альп.
– Видишь трещину? Туристка там.
Я не мог понять, почему Моисей так уверен, что это та самая трещина. В том направлении их виднелось по меньшей мере три или четыре.
ЭК-135 вибрировал, будто миксер. Вертолет опустился на несколько сотен метров, когда в объектив «Сони» попали знаки, которые сразу разглядел Моисей. Цепочка следов на снегу, внезапно оборвавшаяся.
ЭК-135 завис.
– Ребята, мы не приземляемся: никак невозможно, – заявил Измаил.
Я застыл, разинув рот.
Измаил был не просто пилотом. Он был святым покровителем всех пилотов, когда-либо садившихся за штурвал вертолета. На кадрах, отснятых Майком, я видел, как он приземлялся («парковался», как он любил говорить) на вершинах величиной с яблоко; седлал воздушные течения, с какими не справился бы и Красный Барон [18] , и проводил ЭК-135 так близко от стены, что казалось, будто лопасти переломаются с минуты на минуту. И никогда не терял этого своего вида ленивого мальчика Фитиля из сказки про Пиноккио. А теперь этот самый Измаил был явно обеспокоен.
18
Манфред Альбрехт барон фон Рихтгофен (1892–1918) – германский летчик-истребитель, лучший ас Первой мировой войны; получил прозвище Красный Барон, покрасив в ярко-красный цвет фюзеляж своего самолета.
О-хо-хо.
– Манни? Слезешь по трапу. Заберешь ее и сразу поднимешь наверх. Никто больше не высаживается. Слишком, шут его бери, тепло. И ветер…
Я ничего не понимал. Мы над ледником, так? Ледник – холодный, разве нет? Что за чертовщина, что это значит: «слишком, шут его дери, тепло»? И при чем тут ветер?
Не время задавать вопросы. Манни уже крепил трап.
Я смотрел, как он это делает, и сердце у меня вдруг забилось сильней, кровь закипела, желание вспыхнуло, как порох. И вот, пока ЭК-135 стрекотал между двумя утесами над трещиной в леднике, у меня вырвались слова, изменившие течение всей моей жизни.