Суть времени. Том 3
Шрифт:
Да, существовали величайшие взлеты и падения. Да, после этих падений людям казалось, что позади Золотой век. Но нельзя в целом отказаться от развития, не отказавшись от Бытия как высшего принципа. Отказавшись от Бытия как высшего принципа и присягнув Небытию, то есть смерти, мы оказываемся в ловушке гностицизма. В чистом виде. Поэтому всегда были и всегда будут великие противопоставления: развитие — деградация, гуманизм — антигуманизм.
Линейная теория прогресса — упрощенный и неверный вариант развития. Марксистский вариант никогда ни о какой линии речи не вел. Для этого (и об этом говорили все учителя марксизма, начиная с первого курса института, а то и ранее) был выдуман
Существуют страшные срывы, страшные падения. Человечество может упасть куда угодно, но это не значит, что развития нет. И это не значит, что оно не является благом.
Жизнь есть один из триумфальных этапов на лестнице развития. За ними следуют следующие этапы — разум. За ними будут новые этапы… И все это восхождение и есть высшее благо, стремление к высочайшему идеалу.
В чем разница между Россией и другими странами мира? Разница заключается в том, что Запад действительно создал определенный вариант развития. ВАРИАНТ развития. Он не развитие изобрел вообще, а создал определенную модель развития. И назвал ее «Модерн». 500 лет он действительно реализовывал эту великую модель — Модерн.
Русские никогда не хотели реализовывать эту модель. Они всегда считали, что у них есть альтернативная модель развития. Модель, отличающаяся от западной и при этом являющаяся развитием. Русские не проклинали развитие во имя некой примордиальной традиции или чего-нибудь еще. Это делали восточные народы. Русские считали себя альтернативным Западом, и они объективно являются им и только им.
В той мере, в какой Россия православная страна, она является страной христианского, то есть западного, мира. Но она является страной альтернативного христианского мира, правопреемницей Византии, которая была альтернативой папскому Риму.
Эта альтернативность уходит в бездны истории, ибо, когда римляне мстили Греции в античную эпоху (притом, что у них было с Грецией глубочайшее переплетение, у них была и ненависть), они, разрушая греческие непокорные города, писали: «Месть за Трою». Они считали себя троянцами, а греков — ахейцами, воевавшими с троянцами. Так говорили мифы и художественные произведения, которые в данном случае важнее, чем историческая правда.
«Энеида» Вергилия для западного, да и мирового, сознания важнее, чем историческая правда, ибо именно по этой «Энеиде» веками и веками училась западная элита, да и мировая в целом: «Да помнил, хоть не без греха, из Энеиды два стиха».
Так вот, повествование «Энеиды» об Энее и его отце Анхизе, отсылающее к Криту, есть следующая ступень схождения в то, что Томас Манн называл «колодцем истории». Есть еще более древние ступени. И когда начинается обратное движение, когда ты дошел до конца, оказался у бездны и поднимаешься назад, ты видишь всю эту лестницу. И понимаешь, что Запада всегда было два. Что Запад Александра Македонского и Запад классического Рима — это два разных Запада, но это два Запада.
Никогда нельзя лишить Россию статуса альтернативного Запада. И более того, именно потому, что Россия является альтернативным Западом, основной Запад не любит ее больше, чем всю Азию, вместе взятую. Даже если вся Азия будет воевать с Западом и пытаться его уничтожить, классический Запад, не только англосаксонский, но и мировой, никогда не признает Россию. Потому что, признав ее, он соглашается на альтернативу. В условиях же действительного собственного исчерпания — а эти условия (и тут Игорь Ростиславович абсолютно прав) возникли еще в XIX веке и зафиксированы Шпенглером и многими другими — он должен передать России пальму первенства. А он не хочет.
Он
Да, марксизм был западничеством. Но он был альтернативным классическому Западу западничеством. И именно его альтернативность и была принята Россией и трансформирована ею в соответствии со своей глубочайшей традицией или тем, что называется ключевыми социокультурными кодами. Так устроена Россия.
Теперь немножко о том, что не нравится больше всего нашим нелиберальным антикоммунистам.
Я-то считаю, что история России начнет поворачиваться в нужную сторону тогда, когда нелиберальные (я не знаю, как их назвать: консервативные, ультраконсервативные, любые другие) антикоммунисты перестанут быть антикоммунистами и антисоветчиками. И признают простейшую вещь: сначала возникает союз сил, демонтирующих Сталина; потом возникает союз сил, демонтирующих советское вообще; затем немедленно возникает союз сил, демонтирующих имперское. Все события последней истории просто в очередной раз прояснили, в какой степени это все связано друг с другом. А потом все это приходит по русскую душу. Выясняется, что вообще русский дух есть мерзость.
Нельзя разорвать эту цепь в действиях противника. Никогда ни один противник, если он не притворяется, не кривляется, не надевает на себя маски, не оторвет одно от другого. Никому Сталин и этот советизм сами по себе не нужны. Все хотят окончательной разборки с русским духом.
Значит, каждый белый или любой другой патриот, который действительно верен России, на этом этапе должен отказаться от антисоветизма, антикоммунизма и всего, что их породило. Он должен переосмыслить для себя советизм и коммунизм в любом, сколь угодно близком ему, духе. Но он отрицать это уже не может, не оказавшись в совсем другом лагере, совсем не в том, в который зовет его дух патриотизма. Не оказавшись по другую сторону баррикад.
Что же касается самых глубоких вещей, связанных с развитием, то тут гипноз антизападничества (а именно антизападничество есть код наших почвенных сил, и, к сожалению, это не первое столетие длится) просто мутит голову, мутит разум. Как только принимается концепция альтернативности, концепция того, что Россия есть альтернативный Запад, а не анти-Запад, по отношению ко всему остальному — к гуманизму, прогрессу, развитию в целом — должна быть принята совершенно другая система критериев. Нельзя называть все это злом потому, что классический Запад называет это добром. Тем более что он сейчас — в своем постмодернистском виде — уже отказывается называть это добром.
И тут возникает парадоксальная связь между постмодернистским западничеством и нашими антизападниками (они же почвенники, они же контрмодернисты, или, как им кажется, премодернисты). Здесь наиболее тонкая коллизия, конечно, связана с Хантингтоном. Хантингтон — это серьезно. К сожалению, мне кажется, что это серьезно-то в основном в политическом, а не концептуальном смысле, но в связи с этим я что-то расскажу.
Как-то так произошло в моей жизни, что меня никогда не тянуло в одну из стран мира под названием Соединенные Штаты. Так сложилась жизнь. По многу раз бывал в некоторых странах, но дорога моя как-то никак не пролегала туда. Это не значит, что я никогда не вел с ними никакого диалога — всегда вел его и буду вести. Но как-то меня туда не манило. На что сами США справедливо отвечали сдержанным негативизмом в мой адрес, и это было совершенно правильно.