Суть времени. Том 4
Шрифт:
Если ядро не оказывается жестким — конец, нельзя удержать все это в его поле.
Вот что мы пытаемся строить. Поэтому в ядре будет глубокая мировоззренческая общность и железная дисциплина.
И каждый, кто питает иллюзии по поводу того, что он тут кого-нибудь с кем-нибудь разведет и погреет руки у идеологического огня, перехватывая какие-то политические инициативы и пр., пусть оставит свои иллюзии в известном отхожем месте. Этого не будет. В ядре все будет происходить как в железной когорте единомышленников. А вот на периферии все будет происходить как угодно: на любой степени
У православных есть какие-то вопросы к тому, что мы делаем? Мы готовы к широчайшей идеологической дискуссии: к теологической, мировоззренческой. Мы позовем лучших авторитетов церкви. Мы докажем свою правоту. Мы докажем, что в мире действительно существует то, о чем мы говорим, что в нем есть левая хилиастическая церковь и есть правая, черная, гностическая. Что они есть, что они противостоят друг другу, что они противостояли друг другу в истории всегда. Что есть теология освобождения в Латинской Америке, а есть крайне правые. Есть социалистические христиане, а есть интегристы. Что это всегда было и будет. И что за этим стоят метафизические модификации, причем важнейшие.
И единственный язык XXI века, который только и может что-то создать и предотвратить мировой крах, — это язык, в котором красная религиозность, не противоречащая духу религии (причем разных религий: ислама, буддизма, православия, католицизма), окажется в метафизическом синтезе с мировоззрением людей, для которых красная метафизика является светской.
Будет найден этот глубокий общий язык? Сформируется новый общий язык? Родится этот сплав, о котором мечтали величайшие люди мира?
Этот сплав имеет шанс родиться в нашей лаборатории, если мы не оттолкнем людей, а убедим их в своей правоте…
Для этого нужна длинная национальная дискуссия по многим вопросам, когда каждый убедится в том, что мы правы. И неврастеники, которые шарахаются при первом слове, пугаясь собственной тени, считая, что они пугаются чьей-то чужой. И люди, которые просто до конца чего-то не поняли. А может, и мы в чем-то уточним свои позиции в ходе подобной дискуссии.
Мы не пытаемся быть оракулами. У нас есть практическая цель.
Мы должны сформировать новый язык. Должны, потому что иначе ливийский сценарий станет общемировым. И на основе этого мы будем формировать ядро. Не на основе того, что болванчики будут кивать: «Да-да, вы говорите правильно!» А на основе яростной дискуссии. При сознании общей правоты и желании обеспечить глубочайший синтез в ядре. А на периферии будет находиться очень разное.
Вам это претит? И вы вместо этого хотите сформировать марксистский язык? Его уже столетие формируют. Я с глубочайшим уважением отношусь к Марксу. Что вы там хотите сформировать?
Если бы марксистский язык мог сковать ядро глобального противодействия империализму, мы бы жили сейчас при коммунизме. Но этого не произошло. В силу объективных причин. Потому что марксизмом что-то было сказано, и сказано блестяще, а что-то — нет. Если мы хотим реванша, то есть победы, а не невротического самоудовлетворения (сознательно не произношу более жестких слов), то мы должны найти ошибки в своем проекте.
Вы не понимаете, что если мы не нашли ошибки в своем любимом проекте, а этот проект рухнул, то мы дедушки и бабушки, обуреваемые ностальгией. «Back to USSR… Бэк ту ю-эс-эс-а. Бэ-э-эк, бэ-э-эк, бэ-э-эк».
Кто-то хочет, чтобы это все происходило? Пусть так происходит на периферии, на самой далекой, но не в ядре.
Боксер, потерпевший поражение, легкоатлет, проигравший Олимпийские игры, гимнастка, упавшая со снаряда, — все они анализируют ошибки. Свои, а не чужие. Почему? Потому что они хотят победить. И потому, что их тренеры днем и ночью сходят с ума для того, чтобы выявить эти ошибки и исправить. Выявить и исправить. Выявить и исправить. Так ведут себя мужчины, которые хотят победить.
Всё остальное — это ностальгия. Это реставрационное «му-му». Оно 20 лет длится и ни к чему не ведет.
Были ошибки. И в марксизме они были. И в том проекте, который был сооружен, они были. И их надо выявить.
Так вот, к концу этого, последнего цикла передач я хотя бы пунктирно обрисую и эти ошибки, и методы их исправления с тем, чтобы в следующих, новых передачах уже заняться подробным разбором данной темы. Но и это еще не самое главное.
С каким врагом мы собираемся воевать?
С либералами? Их нет уже.
С неолибералами, с либероидами? Кто они?
Самый точный термин по отношению к тому, что представляет собой то, с чем я воюю в «Суде времени» и в «Историческом процессе», — это постмодернистский враг.
Ну, и что? Кто-то собирается с постмодернизмом воевать? С помощью чего? Ну скажите честно… С помощью Модерна, да? Рационального модернистского дискурса.
Но проиграл этот дискурс! Постмодернизм специально создан для того, чтобы его разгромить. С помощью чего тогда воевать? Того, что Дугин называет Традиционализмом (с большой буквы)? С помощью Контрмодерна? С помощью возвращения в какую-то такую средневековую упертость?
Но, во-первых, эта средневековая упертость прекрасно находит общий язык с Постмодерном. И в Ливии она его нашла. Западная сволочь и «Аль-Каида» нашли общий язык. И найдут его по всему миру. И всюду они его находят, потому что их интересует определенное мироустройство.
А во-вторых, это не наш язык. Это язык гетто. Никто же не хочет назад, в гетто. Так где же язык? Если Модерн разгромлен Постмодерном, если Контрмодерн — это гетто и он связан с Постмодерном, то где же язык? Либо есть Сверхмодерн, либо языка нет. И войны быть не может.
Кроме того, ведь не Постмодерн же является окончательным врагом. Постмодерн — это только способ предуготовить зло, расчистить ему дорогу. Зло придет после того, как Постмодерн сломит волю к борьбе, уничтожит различения.
Религиозным людям очень близок язык пришествия Антихриста. Но вы же прекрасно понимаете, что, с точки зрения этого языка, вначале надо уничтожить различение. Вот когда грань между добром и злом, между скверной и благодатью будет стерта, тогда адепты зла скажут: «Добро пожаловать!»