Сувенир, или Кукла на цепочке
Шрифт:
В поле моего зрения появился Гудбоди. С доброй и ласковой улыбкой он отечески взирал на присутствующих. Остановившись рядом с Труди, он положил руку ей на плечо. Она, просияв, подняла на него улыбающиеся глаза.
Я почувствовал тошноту. Хотелось отвести взгляд, но это значило бы предать Мэгги, а я никогда бы не мог предать ее. Но, видит Бог, теперь я уже ничем не могу ей помочь. А лицо Мэгги выражало не только смущение, но и недоумение и растущее беспокойство. Она с тревогой взглянула на Труди в просвет между танцующими. Та широко улыбнулась и весело помахала ей в ответ.
Внезапно характер музыки изменился. Нежная танцевальная мелодия, плавная, несмотря на свой маршевый ритм, вдруг окрепла и зазвучала не то чтобы воинственно, но с какой-то резкой, первобытной и неистовой жестокостью. Матроны, расширив круг, снова начали сходиться. С моего возвышения я еще мог видеть Мэгги. Широко раскрыв глаза, с выражением страха на лице она изгибалась, ища глазами Труди. Но напрасно она ждала от Труди спасения. Труди уже не улыбалась — она крепко сжала обтянутые перчатками руки и облизывала губы медленно и с каким-то наслаждением.
Я повернулся и взглянул на Марселя. Он делал то же самое. Но при этом он держал меня под прицелом и следил за мной так же внимательно, как и за происходившей внизу сценой. Я был бессилен что-либо сделать.
Матроны, притоптывая, сжимали круг. Их лица теперь выражали безжалостную и беспощадную жестокость. Страх в глазах Мэгги сменился ужасом. Музыка зазвучала еще резче и громче. И вдруг совсем по-военному вилы взметнулись вверх, а потом опустились, нацеливаясь на Мэгги. Она вскрикнула, потом еще раз, но голос ее был едва слышен среди мощного и почти безумного воя аккордеонов. В следующее мгновение Мэгги упала, и все, что милосердная судьба дала мне увидеть, были спины женщин, а также взлетающие и опускающиеся вилы, вонзающиеся в неподвижное тело, лежащее на земле.
Я не мог больше смотреть. Я отвел взгляд — и тогда увидел Труди. Ее пальцы сжимались к разжимались, в ее завороженном взгляде проглядывало что-то уродливое, животное. Рядом с ней стоял преподобный Гудбоди с благодушным, как всегда, лицом, но с выдающими его чувства почти остекленевшими глазами. Души, полные зла, больные души, давно уже перешедшие границы, отделяющие разум от безумия.
Я заставил себя снова посмотреть в ту сторону. Музыка становилась спокойнее, теряя свой дикий и отрывистый характер. Неистовство женщин постепенно поутихло, взмахи вилами прекратились, и я заметил, как одна из матрон подхватила на вилы охапку сена. На мгновение я увидел поверженную фигурку в блузке, которая когда-то была белой, а потом охапка сена скрыла ее от моих глаз. Вскоре туда же упала вторая охапка сена, потом еще и еще, и под протяжную танцевальную мелодию, которая теперь ностальгически пела о старой Вене, женщины соорудили над Мэгги новый стог.
После этого Гудбоди и Труди, которая снова улыбалась и весело болтала, направились в сторону деревни.
Марсель отодвинулся от щели и вздохнул.
— Доктор Гудбоди удивительно хорошо умеет устраивать все эти штуки, вы не находите? Какой вкус, какое чутье! Выбрано и место, и атмосфера! И все так изысканно, так изящно! — Хорошо модулированный голос образованного человека, выпускника Оксфорда или Кембриджа, исходивший из этой змеиной головы, вызывал не меньшее отвращение, чем слова, которые он произносил. Как и все остальные, Марсель тоже был совершенно безумен.
Он осторожно подошел сзади, развязал платок и вытащил у меня изо рта грязную, вонючую тряпку. Я понимал, что он сделал это не из гуманных соображений, и я оказался прав. Небрежным тоном он сказал:
— Хочу услышать, как вы завопите. Думаю, что там, на лугу, не обратят на это никакого внимания.
В этом я был уверен. Я сказал:
— Удивляюсь, как это доктор Гудбоди решил убраться отсюда! — Я не узнавал своего голоса — он звучал сдавленно и хрипло, и я с трудом выговаривал слова, словно у меня было повреждено горло.
Марсель улыбнулся.
— У доктора Гудбоди срочные и важные дела в Амстердаме.
— И важный груз, который он должен доставить в Амстердам.
— Несомненно! — Он снова улыбнулся, и я увидел, как, точно по-змеиному, раздулась его шея. — По классическим правилам, мой дорогой Шерман, когда человек оказывается в вашем положении и для него все потеряно, когда он должен умереть, то находящийся на моем месте обычно объясняет ему во всех деталях, где и какие ошибки совершила жертва. Но в данной ситуации, уже не говоря о том, что список ваших ошибок утомительно длинен, я не желаю тратить на это время. Так что давайте лучше продолжим наше дело, хорошо?
— Какое дело? — недоуменно спросил я, а сам подумал: «Вот оно, начинается». Тем не менее, я ощущал безразличие. Для меня все потеряло значение после смерти Мэгги.
— Послание от мистера Даррелла, разумеется… — Острая боль пронзила шею и часть лица, когда он ударил меня стволом ружья. Я подумал, что он сломал левую скулу, но уверенности не было. Зато я очень ясно почувствовал, что он выбил мне два зуба.
— Мистер Даррелл сказал, — со счастливым выражением продолжал Марсель, — что я должен передать вам, ему очень не нравится, когда его бьют рукояткой пистолета. — На этот раз он зашел с правой стороны и, хотя я знал, что он сейчас ударит, и попытался откинуть голову назад, мне не удалось увернуться от удара. Почему-то сейчас боль была не такой сильной. Но перед глазами словно вспыхнул ослепительный свет, и на некоторое время я потерял сознание. Лицо горело, как в огне, но мысль работала с удивительной ясностью. Еще парочка таких ударов — и даже специалист по пластическим операциям с сожалением покачает головой. Но даже это не было главным. Главное заключалось в том, что при подобном обращении я очень скоро потеряю сознание, и возможно, даже на несколько часов. Оставался лишь один выход: нарушить ритмичность ударов.
Я выплюнул зуб и коротко бросил:
— Педик!
Это его проняло. Налет респектабельности оказался не толще луковой шелухи, и она не просто сошла с него, а мгновенно улетучилась. Вместо Марселя стоял первобытный дикарь, который набросился на меня с безрассудной, слепой и неукротимой яростью безумца. Удары приходились по голове и плечам, беспорядочные удары ружьем и кулаками, и когда я пытался защититься, прикрывая лицо руками, он обрушивался на корпус. Я застонал, глаза мои закатились, ноги превратились в желе, и если бы не веревки, я бы рухнул наземь. Но они держали меня за кисти рук, и я беспомощно повис, почти теряя сознание.
Еще несколько ударов, и он остановился. Очевидно, дошло, что он напрасно теряет время, так как, с точки премии Марселя, расправляться с человеком, потерявшим сознание и не ощущавшим боли, не имеет ни малейшего смысла. Он издал странный гортанный звук, выражающий разочарование, и тяжело перевел дух. Я не мог понять, что он собирается делать дальше, так как не решался открыть глаза. Потом я услышал, что он отошел в сторону, и рискнул приоткрыть глаз. Приступ помешательства прошел, и Марсель, который, видимо, отличался не только садизмом, но и практичностью, поднял мою куртку и обшарил карманы в тщетной надежде найти бумажник; а поскольку бумажники всегда выпадают из нагрудного кармана, когда куртку перекидывают через руку, я благоразумно переложил его в карман брюк — тем более, что кроме денег, в нем лежали мои водительские права и паспорт. Марсель быстро сообразил, где надо искать. Я услышал приближающиеся шаги, а в следующую секунду рука уже выуживала бумажник из кармана.