Суворов. Чудо-Богатырь
Шрифт:
— До гроба верен себе, — сказал он и сейчас же приказал князю Багратиону от своего, государя, имени поехать на другой день проведать генералиссимуса.
Багратион застал Суворова уже в безнадежном состоянии, почти в агонии. Хотя он открыл глаза при входе посланного государем, но сейчас же впал в обморок. У Багратиона градом лились слезы при виде умирающего полководца.
— Давно ли враги трепетали при его имени, давно ли войска по одному мановению его руки бросались на смерть, а теперь… — и князь тяжело вздохнул… — А причащался ли больной Святых Тайн? — спросил он у Хвостова.
— Нет,
Тем временем доктор привел больного в чувство. С трудом узнал — Суворов своего любимца, улыбнулся слабо и пожал ему руку.
— На похороны, князь Петр, приехал, — простонал он.
— Бог знает что, ваше сиятельство! В Кинбурне не так от ран хворали, поправитесь и теперь, все доктора в этом уверены, а я уверен, что под вашим начальством придется еще совершить поход в Париж.
Суворов простонал в ответ.
— Помолитесь Богу, ваше сиятельство, примите Святых Тайн и через неделю на ногах будете.
— Твоя правда, князь Петр. Груша, пригласи-ка священника…
— Не быть уж мне на ногах, лечь бы спокойно в гроб, — стонал старик.
— Вы не в духе, ваше сиятельство, рано вам о гробе думать. Посмотрите на себя, ведь вы, можно сказать, цветете.
— Отцвел, брат, отцвел. Счастье мое, что отцветал на солнце, потому что растения, цветущие в тени, ядовиты.
Пока больной говорил с Багратионом, жена Хвостова, воспользовавшись выраженным им желанием, послала за священником. Генералиссимус исповедался и причастился Святых Тайн.
— Твоя правда, князь Петр, — обратился он к Багратиону, — после святого причастия чувствую себя куда как лучше.
— Видите, ваше сиятельство, а через неделю совсем поправитесь.
В это время приехал граф Ростопчин. Он привез генералиссимусу орден, пожалованный французским королем-претендентом.
— А где же сам король? — спросил генералиссимус.
— В Митаве.
— В Митаве?.. Ему место не в Митаве, а в Париж.
— Богу угодно, ваше сиятельство, чтобы вы восстановили его на троне, как восстановили королей Италии.
Суворов тяжело вздохнул.
— Нет, не сидеть мне уж на коне… «Здесь лежит Суворов», — повторил он эпитафию, сказанную по его настоянию Державиным. — Не сидеть мне теперь, а лежать…
Засвидетельствуй, князь Петр, мою верноподданническую благодарность и любовь государю… А имение у адмиральши Рахмановой куплено? — спросил вдруг он у Хвостова.
У больного начался бред, а вместе с ним и предсмертная агония, продолжавшаяся несколько дней. Дочь, сын и родные окружали одр умиравшего, но он в сознание почти не приходил. Бред больного говорил о пройденной им жизни. Он бредил боями, сражениями, отдавал приказания, видел себя во главе войск, вступающим в Париж… Временами имя Стефании и Александра срывалось с уст больного. Не задолго до кончины он пришел в сознание.
— Долго я гонялся за славой, — обратился он к окружавшим, — теперь вижу, что все мечта: покой души у престола Всевышнего… Ныне отпущаеши раба твоего… Прага в огне, сколько крови, Боже мой, целое море крови, жгите скорее мост, чтобы ни один солдат не попал на ту сторону, иначе Варшава погибла…
У него снова начался бред, который больше уже не прекращался. Бредил он Генуей, Неаполем, возмущался неблагодарностью Австрии. Мало-помалу слова его становились непонятны, обрывисты и перешли в хрип.
В 2 часа дня 6 мая 1800 года великого полководца и христианина не стало… Мигом распространилась печальная весть по городу, и в 5 часов пополудни вся Коломна толпилась уже у дома Хвостова с обнаженными головами.
Тело было бальзамировано и положено в гроб, в 8 часов вечера духовенство отслужило панихиду. Все улицы были запружены народом; кто не попал в дом, молился на улице за упокой души раба Божьего князя Александра, только из людей, стоявших у власти, никто не решался, кроме Ростопчина и Багратиона, показаться у гроба опального полководца. Даже официальный орган того времени «С.-Петербургские ведомости», еще недавно прославлявший великие подвиги великого Суворова, не обмолвился теперь о его смерти — ни одним словом. Тем не менее печальная весть с быстротою молнии разнеслась из конца в конец столицы, пошла и по России. С утра до вечера квартира Хвостова была переполнена массами народа, приходившего проститься с тем, кто был славою и гордостью России. Приходили петербуржцы, приезжало много и из провинций.
Со спокойным лицом, точно спал, лежал Суворов в гробу, вокруг которого на табуретах были разложены многочисленные ордена его и знаки отличия.
Панихида у гроба служилась по нескольку раз в день. Похороны были назначены на 11 мая, но за несколько дней приехал флигель-адъютант государя и привез высочайшее повеление отложить похороны на 12 мая.
— Слышали? — обращался после панихиды один из генералов к другому.
— Да, слышал, и после смерти не в милости, — отвечал тот со вздохом.
— А что такое? — спросил сосед.
— Видите ли, гвардия устала после похода, а потому для отдания воинских почестей назначены только армейские полки, из гвардейских идет конный.
— И притом, — заметил один из присутствовавших генералов, — почести поведено отдать по чину фельдмаршала… Значит, флот участвовать не будет.
— Это что-то похоже на разжалование!..
Говоривший не докончил начатой фразы; внимание всех было обращено на входивших четырех дам, по-видимому иностранок. За ними следовали два молодых человека и австрийский генерал с мальчиком, по-видимому сыном.
Вошедшие преклонили у гроба колени… Слезы блистали у них на глазах.
Пока присутствовавшие недоумевали и старались узнать имена незнакомцев, дочь покойного, графиня Зубова, шла навстречу прибывшим.
— Не ожидал, сестрица, что нам придется свидеться при таких печальных обстоятельствах, — говорил один из молодых людей, целуя у графини Натальи Александровны руку… — Вы не знакомы еще с моей матушкой, — и он подвел ее к пожилой даме.
Читатели, без сомнения, узнали в прибывших графиню Бодени княгиню фон Франкенштейн, ее сына с невесткой и Вольского с молодой женою. Генерал и другая пожилая дама были барон и баронесса Карачай с сыном — крестником Суворова. На другой день прибыли и родители Вольского.