Суворов
Шрифт:
Несоответствие с общепринятым представлением о выдающемся человеке выявлялось все больше по мере ознакомления с манерами и образом жизни Суворова. Везде и всюду он спал на покрытой простыней охапке сена, укрываясь вместо одеяла плащом. Вставал в 4 часа утра, причем слуге велено было тащить его за ногу, если он проспит. Одевался он очень быстро, неизменно соблюдая величайшую опрятность. Шубы, перчаток, сюртука, шлафрока он никогда не носил; всегда на нем был мундир, иногда плащ.
Выпив утром несколько чашек чаю, он упражнялся около получаса в бегании или гимнастике, потом принимался за дела, а в свободное время читал или приказывал что-нибудь читать ему. Обедал в 8–9 часов утра; за обедом обычно присутствовало около 20 человек. В пище Суворов был очень умерен, фруктов и сладкого не ел. Любил гречневую кашу
Во всех своих привычках Суворов был необыкновенно скромен. «Я солдат, не знаю ни племени, ни роду», сказал он однажды, про себя. Не говоря уже о предметах роскоши – картинах, дорогих сервизах, нарядах, – он лишал себя даже элементарного комфорта. Ездил он всегда в самой простой таратайке или на первой попавшейся казацкой лошаденке, одевался в добротные, но грубые ткани, пользовался самой простой мебелью и т. д. Все это составляло разительный контраст с царившей в XVIII веке безумной роскошью. «Не льстись на блистание, но на пространство. Загребающий жар чужими руками после их пережжет», писал Суворов в 1781 году Турчанинову, и эти слова могут служить его девизом.
Пуще всего он боялся изнеженности, которая, по его мнению, подобно ржавчине, разъедает волю и здоровье. «Чем больше удобств, тем меньше храбрости», говаривал он. Он считал необходимым поддерживать физическую и духовную стороны человека в состоянии постоянной готовности к лишениям и опасностям. Пребывание в солдатской среде укрепило эти его привычки, и, следуя им, он достигал двух целей: подавал пример другим офицерам, [149] от которых требовал в военное время предельного напряжения сил, и лишний раз привлекал симпатии солдат.
149
Например, во время переездов никому из свиты не разрешалось иметь чемоданы. Небольшие баулы перевозились на повозках.
Суворов не привык предаваться играм, дорожа каждой минутой для занятий. «Трудолюбивая душа должна всегда заниматься своим ремеслом», заметил он однажды. Поэтому Суворов редко посещал балы и вечеринки, но если попадал туда, то бывал очень оживлен, много плясал и уже в глубокой старости хвалился, что танцовал контрданс три часа кряду. Он всех заражал своей живостью.
– Что делать! Ремесло наше такое, чтобы быть всегда близ огня. А потому я и здесь от него не отвыкаю.
Он очень быстро, по первому взгляду и нескольким вопросам, составлял о человеке определенное мнение и редко менял его.
Он не раз принимал участие в рукопашных схватках, несмотря на то, что мускульная сила его была очень невелика. Вообще от природы он был слабого здоровья, и только непрестанная тренировка, спартанский, режим и стальная сила воли позволяли ему переносить непрерывное физическое и нервное напряжение войны.
Живя в Новой Ладоге, Суворов тяжело болел желудком; эта болезнь осталась у него на всю жизнь. В 1780 году он сообщал в одном письме: «Желудок мой безлекарственный ослабел. Поят меня милефоллиумом, насилу пишу». В период туртукайских боев он болел лихорадкой. В 1789 году – год Фокшан и Рымника – он вновь был тяжко болен. Дочери своей он писал об этом: «Ох, какая же у меня была горячка: так без памяти и упаду на траву, и по всему телу все пятна»,
Обычно он пользовался услугами простого фельдшера – «бородобрея», который лишь в последний год его жизни был заменен настоящим врачом. Но Суворов не доверял медикам, полагая – и, может быть, не без основания, – что его неправильно лечат. За три месяца до смерти он писал Хвостову: «Мне не долго жить. Кашель меня крушит. Присмотр за мной двуличный». Во время итальянской кампании он, как говорится, таял на глазах; сперва крепился, выглядел гораздо моложе своих семидесяти лет, но постепенно, изнуренный тяготами
150
«Князь так слаб, что едва ходит», писал о Суворове Андрей Горчаков 2 сентября 1799 года.
Суворов был по натуре добр – непритязательной добротой простою русского человека. Он не пропускал ни одного нищего, чтобы не оделить его милостыней. Встречая ребят, он останавливался и ласкал их. В Кончанском у него жила на полном пансионе целая команда инвалидов. Он помогал всем, кто обращался к нему. По уверению Фукса, он до конца жизни каждый год тайно высылал 10 тысяч рублей в одну из тюрем.
«Я проливал кровь потоками, – сказал он однажды, – и прихожу в ужас от этого. Но я люблю моего ближнего; я никого не сделал несчастным, не подписал ни одного смертного приговора, не задавил ни одной козявки».
Полководец был искренен, говоря это, и здесь нет противоречия с его беспощадностью там, где она диктовалась железным законом войны.
«Заранее учись прощать ошибки других и не прощай никогда собственных», часто повторял Суворов.
Окружающие знали его отходчивость, доверчивость и житейскую неопытность и часто использовали их в своих интересах. Управители обкрадывали его или разоряли его своей леностью и небрежностью; адъютанты опутывали его сетью взаимных интриг, подсказывали ему пристрастное распределение наград, играли на всех его слабых струнах, благоразумно не вторгаясь только в чисто военную сферу, где, как им было известно, полководец не терпел ничьего вмешательства.
Вряд ли Суворов не замечал ухищрений и плутней, разыгрывавшихся вокруг него. Скорее всего, он просто не придавал им значения, не считая их достойными того, чтобы отвлекаться ради них от военных дел.
Могла быть и другая причина. Прав был Л. Н. Энгельгардт, писавший: «Суворов окружил себя людьми простыми, которые менее всех могли бы отгадать его». Иногда он наблюдал за ними с добродушным любопытством. Его управляющий Матвеич задержал однажды отправку коровы, чтобы пользоваться молоком; в другой раз он же долго не отправлял лошадей. Суворов напомнил ему о лошадях: «ведь от них молока нет».
Характерным, во всем проявлявшимся свойством его была безыскусственная простота; ни при каких обстоятельствах его не покидал подлинный демократизм. Объезжая в скромной повозке пограничные крепости Финляндии, он встретился с мчавшимся фельдъегерем. Не узнав в бедно одетом старичке знаменитого графа Суворова, тот гаркнул что-то и хлестнул графа нагайкой. Адъютант в бешенстве хотел остановить фельдъегеря, но Суворов закрыл ему рот рукою:
– Тише! Курьер, помилуй бог, дело великое. [151]
151
Вот, между прочим, одна из типичных суворовских выходок (сообщена Н. Паялиным по материалам истории Сестрорецкого завода).
Возвращаясь в 1792 году из Финляндии, Суворов должен был проехать через Сестрорецк. Администрация военного завода готовила ему торжественную встречу, меж тем Суворов, переодевшись в солдатскую шинель, прибыл проселочной дорогой на чухонской таратайке в город и, пока администрация поджидала его на станции, осмотрел все мастерские
– Помилуй бог, как штыки остры, любо сердцу, прочее все дрянь, – сказал он в штыковой мастерской.
Затем он отправился на квартиру к одному мастеровому.
– Нет ли у тебя в доме кого-нибудь больше меня, – спросил он хозяйку.
Видя, что она не понимает столь загадочного вопроса, он сам обегал квартиру и воскликнул:
– Раздолье! Ребят, крикунов нет, – стало быть, можно есть и спать, сколько душе угодно.
Поев щей, он разостлал на лавке шинель и крепко уснул. Командира завода он не принял: но тот, к своему удивлению, получил монаршее благоволение за хороший порядок на заводе.