Суворов
Шрифт:
— Вы видели, господа! — обратился ко всем присутствующим русский главнокомандующий. — Корсаков ушел, хотя ни он мне, ни я ему не сказали ни слова. Он более несчастлив, чем виновен. Пятьдесят тысяч австрийцев шагу не сделали, чтоб его поддержать, — вот где виновные. Они хотели его погубить, они думали погубить и меня, но Суворов на них…!
Употребив крепкое слово, солдат-полководец повернулся к австрийскому генералу:
— Скажите эрцгерцогу, что он ответит перед Богом за кровь, пролитую под Цюрихом!
Дело дошло уже, таким образом, до попреков и даже оскорблений. Впрочем, Суворов здесь лишь разделял общее негодование. Что можно было сказать о русско-австрийском союзе, если 15 ноября Ростопчин получил повеление Павла I: «Когда придет официальная нота о требованиях двора венского, то отвечать, что это есть галиматья и бредни».
В тот же день, 15 ноября, русские войска, несмотря на все просьбы и требования императора Франца, выступили из Аугсбурга в Россию. Замыслив против Франции что-то наподобие крестового похода, Павел теперь ясно сознавал, что только он один бескорыстно действовал во имя идеи, в то время как остальные союзники эксплуатировали ее для собственной выгоды.
Хотя сам Суворов неотвязно мучился из-за неполного успеха итальянской кампании и неудачи кампании швейцарской, современники видели в нем победителя и триумфатора: в городах Германии и Чехии его встречали с музыкой, хоры исполняли кантаты в его честь, девушки подносили лавровые венки. Один из очевидцев, шведский генерал Армфельд, так описал появление русского генералиссимуса на спектакле в Праге:
«Театр был иллюминован, за билеты платили тройную цену. Когда Суворов появился в ложе эрцгерцога Карла, театр разразился громом рукоплесканий, криками „Ура! Виват Суворов!“, и вообще публику охватил необычайный энтузиазм. Когда прошел пролог, написанный в его честь, приветствия повторились так же шумно. Суворов, одетый в австрийский фельдмаршальский мундир и во всех орденах, отвечал кликом „Да здравствует Франц!“ и несколько раз пытался остановить превознесение своего имени, но без успеха, так что наконец перестал жестикулировать и только низко кланялся. Затем он благословил зрителей в партере и ложах, и, что особенно замечательно, никто не находил это смешным; напротив, все отвечали ему поклонами, точно папе. В антракте одна молодая дама высунулась из соседней ложи, чтобы лучше разглядеть его. Суворов пожелал с ней познакомиться и, когда она была ему представлена, протянул ей руку, но дама так сконфузилась, что не подала ему своей. Тогда он взял ее за нос и поцеловал; публика расхохоталась».
В шумных празднествах в Линдау, Аугсбурге, Праге, Пильзене, в разработке новых замыслов и планов Суворов на время забывал о недугах, преследовавших его с самого Кончанского. Но потом наступала общая слабость, мучили кашель и озноб. Ночью в Праге генералиссимус так озяб, что выскочил из спальни и стал бегать по приемной, выискивая с Прохором, откуда же дует. Порою же отрешенность одолевала великого полководца. Разговаривая как-то со своим квартирмейстером о «Дон-Кихоте», Суворов грустно пояснил:
— Да, но, мой милый Цаг, мы все донкихотствуем. И над нашими глупостями, горе-богатырством, платоническою любовью, сражениями с ветряными мельницами так же бы смеялись, читая сию книгу, если бы у нас были Сервантесы. Я, читая сию книгу, смеялся от души. Но пожалел о бедняжке, когда фантасмагория кукольной комедии его начала потухать перед распаленным его воображением и он наконец покаялся, хотя и с горестию, что был дурак. Это болезнь старости, и я чувствую ее приближение…
Тотчас по выезде из Праги он ощутил себя нездоровым, а в Кракове уже должен был остановиться для лечения. Кое-как дотащился Суворов до Кобрина и здесь слег. Болезнь развивалась. Необычайно чистоплотный, он особенно страдал от «огневицы» и гнойных опухолей. «12 суток не ем, а последние 6 ничего, без лекаря, — писал генералиссимус Ростопчину 9 февраля 1800 года.
— Сухопутье меня качало больше, нежели на море. Сверх того тело мое расцвело: сыпь и пузыри — особливо в вгибах… Я спешил из Кракова сюда, чтоб быть на своей стороне, в обмороке, уже не на стуле, но на целом ложе».
Все это время не отлучавшийся от Суворова Багратион поспешил в Петербург с донесением об опасном характере болезни. В Кобрин примчались сын полководца и лейб-медик Павла Вейкарт. Больной не слушался придворного врача, предпочитая ему фельдшера Наума, а на совет Вейкарта ехать на теплые воды возразил:
— Что тебе вздумалось? Туда посылай здоровых богачей, прихрамывающих игроков, интриганов и всякую сволочь. Там пусть они купаются в грязи, а я истинно болен. Мне нужна молитва в деревне: изба, баня, кашица и квас. Ведь я солдат.
Вейкарт отвечал, что Суворов не солдат, а генералиссимус.
— Правда, — услышал он в ответ, — но солдат с меня пример берет.
Что болезнь Суворова сильно зависела от его душевного состояния, подтвердилось, когда были получены новые приятные вести из Петербурга. Генералиссимусу в столице готовился необыкновенно торжественный прием: придворные кареты должны были встретить его у самой Нарвы; войскам приказано было выстроиться по обеим сторонам улиц и встречать полководца барабанным боем и криками «ура».
Суворов повеселел, почувствовал себя лучше и решился потихоньку ехать дальше.
2
Вал суворовской славы, прокатившийся по Европе и обогнавший влачившегося в дормезе, на ненавистных ему перинах хворого генералиссимуса, бушевал уже в Петербурге. Нетерпеливый и порывистый Павел I не находил себе места, по нескольку раз на день спрашивая, когда же наконец приедет Суворов.
Всесильный генерал-губернатор Петербурга, начальник почт и полиции, член Иностранной комиссии граф фон дер Пален, на утренних докладах до развода и отдачи пароля не упускал случая дать мыслям императора иное направление.
Когда милость Павла к генералиссимусу достигла апогея и в Петербурге готовилась торжественная встреча победоносному полководцу с оказанием ему всех царских почестей, Пален спросил с придворной почтительностью у императора:
— Не прикажете ли вы, ваше величество, чтобы при встрече с Суворовым на улицах все, не исключая дам, выходили из экипажей для его приветствия, как это делается для особы государя?..
— Как же, сударь! — быстро ответил Павел. — Я сам, как встречу князя, выйду из кареты!
Попытка раздражить государя успеха не имела. Уняв огорчение, Пален продолжал:
— Ваше величество! Наш славный полководец, видно, не очень-то торопится припасть к стопам обожаемого монарха…
Павел подбежал к мосластому немцу, впился в него взглядом.
— Но ведь он, сударь, докладывают мне, сильно занемог!
— Лейб-медик Вейкарт доносил об улучшении здоровья Суворова. А в Риге надевал же он все свои регалии и бриллианты, был в церкви, разговелся у губернатора, видел многих, как, например, Бенкендорфа, — с немецкой педантичностью сообщил Пален.