Суворов
Шрифт:
Она скончалась в Москве 30 марта 1844 года.
2
Поезд из Стрельны до Зимнего дворца — придворную восьмистекольную карету — тянули восемь лошадей. Было начало января 1796 года, и мороз достигал двадцати градусов. Суворов облекся в полный фельдмаршальский мундир, однако шубы не надел и шляпу держал в руке. Так же вынуждены были поступить сопровождавшие его из Стрельны до Петербурга шталмейстер граф Н. Зубов, генералы П. А. Исленьев и Н. Д. Арсеньев. Между тем по приказу шестидесятишестилетнего фельдмаршала одно окошко в карете было опущено, и спутники Суворова жестоко страдали от стужи; Исленьев и Арсеньев из субординации молчали, но Зубов с неудовольствием сказал Столыпину, когда карета прибыла к Зимнему:
— Твой молодец всех нас заморозил!
Екатерина II уже ожидала фельдмаршала в своих приемных покоях. Уважив причуды Суворова, она приказала занавесить все зеркала.
Разговор пошел о предполагавшейся персидской экспедиции, начальствовать которой было предложено Суворову.
Затем со своей свитой полководец отправился в назначенный ему на жительство Таврический дворец. В небольшой спальне с диваном и креслами была готова пышная постель из душистого сена и ярко горел камин. В соседней комнате стояли гранитная ваза, наполненная невской водой, и серебряный таз с ковшом для окачивания. Суворов разделся, сел у камина и приказал подать себе варенья. Он был оживлен, весел и необыкновенно красноречив. Говоря с воодушевлением о милостивом приеме, он, однако, ввернул едкое замечание об «азиятских лаврах», которые привлекают государыню.
На другой день начались визиты. Фельдмаршал принял только Державина и Платона Зубова. Фавориту, встретившему его накануне не в полной форме, он отомстил, приняв его у дверей спальни в одном нижнем белье. Зато Державина дружески обнял, оставил обедать, а свою выходку в отношении Платона Зубова так объяснил поэту:
— Наоборот!
Привлекая в Петербурге всеобщее внимание, Суворов не собирался менять своих привычек, разве что обедывая уже не в восемь, а в десять или одиннадцать пополудни, в окружении гостей. Чуткий и щедрый на сочувствие, он по-разному относился к именитым и чиновным лицам. Однажды за столом, когда адъютант Столыпин раскладывал горячее, фельдмаршал поглядел в окно:
— Чей это экипаж?
— Графа Остермана, — доложил Столыпин.
— В это время Иван Андреевич Остерман, вице-канцлер Иностранной коллегии, был не у дел, оттесненный делающим быструю карьеру А. А. Безбородко.
Суворов выскочил из-за стола и выбежал на крыльцо так поспешно, что адъютант, находившийся ближе его к двери, не мог даже опередить старого фельдмаршала. Лакей Остермана только еще успел отворить дверцу у кареты, как Суворов вскочил в нее, поблагодарил полуопального Остермана за честь, сделанную его посещением, и, поговорив минут десять, простился с ним.
Через несколько дней за обедом полководец снова спросил о подъезжающем экипаже: «Чей?»
— Графа Безбородко! — отвечал Столыпин.
Суворов даже не встал из-за стола, а когда Безбородко вошел, велел подать стул возле себя, сказав:
— Вам, граф Александр Андреевич, еще рано кушать: прошу посидеть!
Делать было нечего: поговоривши с четверть часа, Безбородко откланялся, причем фельдмаршал снова не поднялся из-за стола проводить его. Это был опять-таки прием, оказанный двум лицам «наоборот», в нарочитом контрасте с их положением при дворе. Великий полководец продолжал неистово чудить, защищая собственное достоинство и протестуя против несправедливости.
Никогда еще прежде Суворов не был в такой славе. Повторим еще раз: подвиги, изумлявшие потомков, не принесли Александру Васильевичу подобного признания.
Поэты — Державин, Костров, Дмитриев — наперебой посвящали ему свои произведения.
Пошел, — и где тристаты злобы? Чему коснулся, все сразил. Поля и грады — стали гробы; Шагнул — царство покорил! —восторженно писал Державин. Для него русский полководец — могучий, былинный богатырь:
Ступит на горы, — горы трещат; Ляжет на воды, — воды кипят; Граду коснется, — град упадает; Башни рукою за облак кидает…«Я не поэт и изливаю чувство своей души в простоте солдатского сердца», — отвечал Суворов, посылая Державину свои стихи. Стихами отвечал он и на эпистолу Кострова, излагая в них свой взгляд на поэзию:
В священный мудрые водворены быв лог, Их смертных просвещать есть особливый долг; Когда ж оставят свет, дела их возвышают, К их доблести других примером ободряют. Я в жизни пользуюсь чем ты меня даришь И обожаю все, что ты в меня вперишь. К услуге общества что мне не доставало, То наставление твое в меня влияло: Воспоминаю я, что были Юлий, Тит, Ты к ним меня ведешь, изящнейший пиит. Виргилий и Гомер, о если бы восстали, Для превосходства бы твой важный слог избрали.В сонме поэтов, славивших Суворова, был и молодой Дмитриев, служивший тогда в гвардии. В его оде превосходно изображение русского войска, огромности многонационального Российского государства:
Се веют шлемы их пернаты, Се их белеют знамена, Се их покрыты пылью латы, На коих кровь еще видна! Воззри: се идут в ратном строе! Всяк истый в сердце славянин! Не Марса ль в каждом зришь герое? Не всяк ли рока властелин?… Речешь — и двинется полсвета, Различный образ и язык: Тавридец, чтитель Магомета, Поклонник идолов калмык, Башкирец с меткими стрелами, С булатной саблею черкес Ударят с шумом вслед за нами И прах поднимут до небес!Суворов нечасто посещал Екатерину II, избегая парадных приемов. Узнав, что фельдмаршал ехал из Стрельны в одном мундире, она прислала ему роскошную соболью шубу, приказав передать с посланным, чтобы Суворов шубу эту непременно носил.
— Как? — изумился тот. — Солдату шубы по штату не положено!
Посланный ответил, что на сие есть непременное соизволение императрицы.
— Матушка меня балует, — последовала реплика.
После того, приезжая во дворец, фельдмаршал сажал с собою слугу, который держал шубу на руках и при выходе Суворова из кареты надевал на него. В царской шубе Суворов важно шествовал до передних комнат.
Обращение его с Екатериной II было необычным, режущим глаз, хотя в выражении наружных знаков почтения он шел даже дальше, чем нужно. Впрочем, и в этой утрированности крылась своя ирония по отношению к придворным. Он был предан императрице не меньше, если не больше, всякого другого, но отличался от всех, как хорошо сказал А. Петрушевский, «неумытой откровенностью, лагерной бесцеремонностью», высказывая Екатерине правду о состоянии войск и не стесняясь касаться личностей.
Однажды за обедом Екатерина II, желая оказать внимание сидевшему рядом с ней князю С. Ф. Голицыну, заметила, что спала спокойно, зная, что в карауле надежный офицер. Должность караульного исполнял в ту ночь сын Голицына. Князь встал и поклонился. Суворов, сидевший по другую руку царицы, тотчас же спросил Голицына, отчего тот не прислал кого-нибудь из сыновей под Варшаву за Георгием, и, показывая на некоторых лиц за столом, в том числе на князя Барятинского, громко хваставшегося своими подвигами, прибавил: