Свадьба за свадьбой
Шрифт:
Он сидел в гостинице и писал слово «люблю» черными чернилами на белой бумаге. А потом шел гулять по тихим ночным улицам города. Теперь она ясно представляла себе его образ. Он был чужим существом, много старше нее, ее отцом — и вот это исчезло. Он был мужчиной, а она женщиной. Она хотела утихомирить галдящие в нем голоса, заполнить зияющие, белые пустоты. Она сильнее прижалась к нему своим телом.
Его голос толковал вещи. В нем была страстная жажда толкования.
Он сидел в гостинице и выводил на бумаге те слова, и засовывал бумагу в конверт, и отсылал конверт туда, к женщине, живущей так далеко от него, а потом бродил и бродил, и мысль о других, еще многих и многих
В нем народилось что-то такое, что трудно было объяснить, ведь он не понимал самое себя. Вот гуляешь под звездами или под сенью деревьев на тихих улицах городов и иногда, летними вечерами, слышишь голоса в темноте. Тобой овладевает фантазия. Чувствуешь где-то во тьме глубокое, тихое величие жизни и спешишь к нему. Тебя охватывает какой-то безнадежный пыл. От одной только твоей мысли сияние звезд в небесах становится великолепнее. Поднимается легкий ветерок, и это будто бы рука любимого касается твоих щек, перебирает твои волосы. Ты должен найти в жизни нечто прекрасное. Когда ты молод, не смей стоять столбом, иди прямо к прекрасному. Письма были попыткой идти. Попыткой найти опору на неведомых извилистых путях темноты.
И так вышло, что Джон Уэбстер с этими своими письмами сделал что-то странное, что-то лживое с самим собой и с женщиной, которая позже стала его женой. Он сотворил мир несуществующих вещей. Но будет ли по силам ему и этой женщине вместе жить в этом мире?
6
Пока мужчина говорил со своей дочерью, пытаясь заставить ее понять вещи неизъяснимые, в полумраке своей комнаты женщина, которая столько лет была его женой и из тела которой появилась женщина моложе, та, что сидит сейчас рядом, так близко к ее мужу, — теперь она тоже пыталась понять. Спустя некоторое время у нее не осталось сил стоять дольше, и ей удалось, не привлекая внимания, опуститься на пол. Ее спина скользнула по дверной раме, и под ее тяжелым телом ноги вывернулись под странным углом. В этой позе ей было неудобно, колени начали болеть, но ей было все равно. В сущности, физическое неудобство даже приносило ей удовлетворение.
Живешь год за годом в мире — и вот этот мир рушат прямо у тебя на глазах. В том, чтобы точно давать всему наименование, есть что-то злое, что-то безбожное. Об иных вещах говорить нельзя. Бродишь наугад в мутном мироздании и не задаешь лишних вопросов. Если в безмолвии таится смерть, тогда я принимаю смерть. Какой толк от нее отворачиваться? Мое тело постарело и отяжелело. Если сидеть на полу, то болят колени. Есть нечто невыносимое в том, что мужчина, с которым прожито столько лет, которого воспринимаешь совершенно безусловно как часть механизма жизни, вдруг превращается в какое-то совсем другое существо, в этого страшного вопрошателя, в этого растравителя позабытых минут.
Если живешь за стеной, значит, тебе так больше нравится — жить за стеной. За стеной свет тусклый, он не режет глаза. Сюда нет ходу воспоминаниям. Звучание жизни на расстоянии начинает слабеть, становится невнятным. Что-то варварское, дикое есть во всей этой затее, с тем чтобы ломать стены, проделывать дыры и расковыривать трещины в стене жизни.
Внутри женщины, Мэри Уэбстер, тоже шла борьба. Какая-то непривычная, другая жизнь то появлялась, то угасала в ее взгляде. Если бы в эту минуту в комнате появился кто-то четвертый, то именно ее он ощутил бы пронзительнее, чем тех, других.
Как же это ужасно — то, как ее муж Джон Уэбстер расстелил, подготовил это поле битвы, которая теперь бушует в ней. Этот мужчина все-таки — драматург. Все эти покупки — картинки с Девой, свечи, обустройство этой маленькой сцены, на которой предстояло разыграться спектаклю, во всем этом был безотчетный порыв к выразительности, свойственной искусству.
Быть может, по его виду было и не сказать, что он что-то такое задумывает, но с какой же дьявольской уверенностью он трудился. Женщина сидела на полу в полутьме. Между нею и горящими свечами — кровать, на которой сидят те, другие, один говорит, другая слушает. Весь пол вокруг в густых черных тенях. В поисках опоры она взялась рукой за косяк.
Огоньки свечей там, наверху, подрагивали. Свет попадал только на ее плечи, голову и поднятую руку.
Она почти полностью погрузилась в океан тьмы. И вот усталость достигла пика, и голова ее склонилась, так что казалось, будто она вся целиком погрузилась в океан.
Но рукой-то она по-прежнему держалась за косяк, и вот голова ее снова показалась над поверхностью. В ее теле пульсировал почти неуловимый ритм. Она была словно ветхая, наполовину затопленная лодка, что покоится на глади морской. Мелкая, дрожащая рябь световых волн резвилась на ее крупном, поднятом к потолку белом лице.
Вроде бы трудно стало дышать. И думать вроде бы стало трудно. Проживаешь год за годом, ни о чем не задумываясь. Лучше всего было покоиться на глади морской в океане безмолвия. Как мудро устроен мир: ведь он отвергает и превращает в изгоев всех, кто потревожит океан безмолвия. Тело Мэри Уэбстер подрагивало. Можно убить, но нет силы убить, нет знания, как убить. Убийству — и тому, хочешь не хочешь, надо учиться.
Это совершенно невыносимо, но время от времени ты обязана думать. Так уж оно устроено. Женщина выходит замуж за мужчину, а потом совершенно неожиданно обнаруживает, что вовсе не выходила за него замуж. В мире в ходу странные, неестественные понятия о браке. Дочерям нельзя рассказывать таких вещей, какие сейчас рассказывает их дочери ее муж. Может ли отец изнасиловать сознание собственной юной целомудренной дочери, заставив ее понимать неизъяснимые явления бытия? Если бы подобное было позволительно, то во что превратился бы весь благопристойный, упорядоченный уклад мира живых? Целомудренным девушкам не полагается ничего знать о жизни до тех пор, покуда не придет время ужиться, уже по-женски, с тем, что однажды просто пришлось принять.
В каждом человеческом теле есть великий колодец безмолвных раздумий, которым нет конца. Вслух произносятся те или иные строго определенные слова, но в то же самое время глубоко внутри, в самых потаенных глубинах, звучат слова иные. Это залежи мыслей и невысказанных чувств. Сколько же всего низвергнуто в глубокий колодец, спрятано в глубокий колодец!
Тяжелая железная крышка лежит на том колодце, зажимает колодцу рот. И когда эта крышка надежно закреплена в пазах, то бояться нечего. Ходишь-бродишь, говоришь слова, доедаешь пищу, надоедаешь людям, ведешь дела, копишь средства, носишь одежду, проживаешь свою нормальную упорядоченную жизнь.
Иногда по ночам, когда ты видишь сны, крышка немножко дрожит, но об этом никто не знает.
Зачем нам те, кто стремится сорвать крышки с колодцев, содрать стены, бороться? Лучше оставить все как есть. Тех, кто смеет тянуть лапы к тяжелым железным крышкам, следует убивать.
Тяжелая железная крышка на глубоком колодце в теле Мэри Уэбстер яростно дрожала. Она приплясывала на месте. Танцующее мерцание свечей было подобно мелким игривым волнам на спокойной глади морской. И другой танцующий свет, тот, что сиял в ее глазах, отвечал ему.