Свадьба

Бабаян Сергей Геннадьевич

Невеста прикурила от предложенной свидетелем спички (я не стал его опережать) и выпустила дым по-мужски, одновременно через рот и двумя змей-горынычевыми струйками через нос – отчего ноздри ее раздулись и лицо приняло хищное (я бы сказал – демоническое) выражение. Я не случайно употребил это слово – демоническое, хотя оно может показаться и неуместным в описании ее приземленного (по ранее сложившемуся впечатлению) облика. Сейчас, в неторопливую минуту, когда она стояла прямо напротив меня, я наконец-то сумел как следует ее рассмотреть. Росту она была выше среднего – то есть лишь чуть ниже Тузова; она была худощава – пожалуй, просто худа, – но с хорошо развитою грудью; руки ее были тонки, даже костлявы, с очень длинными, тонкими и чуть кривоватыми (но их это не портило) пальцами; ног ее я

не видел – она была в длинном платье; лицо… Так вот: на расстоянии вытянутой руки от нее я понял, что она весьма недурна собой. Другое дело, что ее и без того не маленький, но неплохого рисунка рот был еще и увеличен и искажен далеко шагнувшей за очертания губ ядовитой – цвета полос на носу электрички – помадой; другое дело, что голубые, с золотистыми блестками тени для век лежали кругами диаметром с чайный стакан – и сами глаза ее были обмахрены накладными ресницами так, что блеск их бархатистых ореховых радужек в отдалении просто терялся; другое дело, что густые, с лиловым оттенком румяна ее поднимались до глаз и без перехода, кричаще граничили с пятнами голубых искристых теней; другое дело, что лицо ее – и ярко накрашенный рот, и набрякшие тушью ресницы, и нарумяненные щеки, и единственно чистый лоб – находилось в почти постоянном нервическом, бурном, вульгарном движении – и что выражение этого лица было самоуверенным, дерзким, порою насмешливым, грубым, наконец, просто неумным – ни искры проявления того, что традиционно почитается женскими добродетелями… Но все это было другое дело; на деле же было то, что лицо это было даже красиво – и что даже сквозь чудовищный грим (способный, казалось, похоронить под собой любое физиономическое проявленье натуры) от этого лица – черт побери, даже волнующе – веяло бездумной, бесстыдной, животной чувственностью… Я, кажется, понял, что погубило Тузова.

– …три дня пьем-гуляем, – сказала невеста. Тузов покивал головой.

– А что твоя мама говорила… какая-то комиссия у тебя?

– Да нет, – сказал Тузов, – я отпросился. Она не знает…

Этим она (быть может, я излишне чувствителен) – мне показалось, Тузов словно бы отстранился от матери… отстранился не по собственному – вдруг, по каким-то причинам, овладевшему им – побуждению, – а как будто трусливо, уступая жене… причем жене, как будто и не требующей от него этого отстранения… Мысль изреченная есть ложь – тем более чувство: истина в том, что это она очень мне не понравилось.

– Что-то ты, Лешик, какой-то квелый, – заботливо сказала невеста. – Саша, налей… четверть стакана.

Свидетель отошел и принес четверть стакана и мокрый соленый огурец. Невеста взяла из его рук огурец и стакан и протянула их Тузову.

– Пей, Лешик.

Тузов вздохнул и выпил.

– А вы вместе с Лешей учитесь? – спросила невеста.

– Нет, – сказал я. – Мы… – я назвал, где мы учимся. – Мы вместе отдыхали на дачах.

– Ой, а мне уже в школе надоело учиться. Наверное, я глупая…

Она сказала это безо всякой рисовки.

– Ты умная, – сказал Тузов и погладил ее по плечу.

– Глупая, глупая… я сама знаю, что глупая, – сказала невеста и вздохнула – и тут же засмеялась: – Не всем же быть умными – кто-то же должен быть глупым?!

– Конечно, – весело сказал свидетель. Они посмотрели друг на друга и засмеялись.

– Ой, а у нас в ГУМе был случай! – всплеснула руками невеста. – Одна девчонка из кожгалантереи гуляла с парнем. Гуляли, гуляли, а потом… в общем, у него оказался – хвост! Представляете? На заду самый настоящий, ма-аленький такой хвостик. Я, конечно, сама не видела, мне рассказывали. Мы дико смеялись.

– И чем же все это кончилось? – спросил Славик. Славик любознателен, как дитя.

– А ничем. Как гуляли, так и гуляют. Подумаешь, хвост… Она говорит, мне даже интересно.

– Главное, чтобы человек был хороший, – сказал свидетель и засмеялся. Это он так шутил. Невеста посмотрела на Лику.

– А чья это у тебя блузка? Чешская?

– Польская, – сказала Лика.

– У нас позавчера были такие же, только чешские… Девчонки, а вы приезжайте ко мне в магазин! Позвоните, я вам скажу, когда что-нибудь выкинут, и приезжайте. Без всякой переплаты, я вас просто в зал проведу, и все.

– Спасибо, – неуверенно сказала

Лика.

– А какой у тебя телефон? – спросила Зоя, вынимая из сумочки записную книжку и ручку.

Невеста продиктовала.

– …Кто умеет играть на гармошке?! – закричали внизу.

Я посмотрел. На выходе из подъезда стояла Капитолина Сергеевна и держала под мышкой – казалось, игрушечную – гармонь… Сразу же вызвался замначальника цеха. Он сдвинул старух, вольготно уселся на лавке, развалив под животом короткие мясистые ноги, продел руки в ремни, качнул пару раз без пальцев мехи, повел головою… и вдруг заревел что-то тягучее, хриплое, непонятное – поначалу вовсе неузнаваемое, а потом – благодаря единично проклюнувшимся верным аккордам – смутно напомнившее «Степь да степь кругом…». Радостно сгрудившиеся было краснолицые, не простояв и минуты, без церемоний повернулись и отошли – иные даже махнув рукой. Замначальника цеха продолжал упрямо играть – то есть двигать мехами, – покрывая все живое вокруг; видимо, он смутился, а смутившись разволновался: гармонь его кричала, стонала, рычала, но уже и «Ямщика» было не разобрать… Капитолина Сергеевна мотнула головой – как лошадь, одолеваемая слепнями, – и не обинуясь застопорила своей огромной, как тарелка, ладонью надрывающиеся мехи.

– Ну, Михаил, – этакими песнями только волков отгонять.

– Битховен, наверно, – сипнул кто-то из краснолицых.

– Это тебе, Мишань, не по нарядам перышком чиркать…

Замначальника цеха поднялся – малиновый с фиолетом, как вареный бурак… Я давно приметил, что даже привыкшие командовать люди, потерпев неудачу именно в музицировании, совершенно теряются. Мне было искренне жаль замначальника цеха – тем более что я, игравший (на гитаре) из рук вон плохо, пару раз вкусил его положения…

– Давненько я не играл, хе-хе…

Его жена стояла с надменным лицом, снисходительно поглядывая на окружающих.

– Давай к нам, Мишаня! – ободряюще крикнули из толпы краснолицых. – Прими десять капель!

Замначальника цеха пошел… Я отвернулся.

– Большой, а без гармошки, – сказала невеста. – Лешик, перестань курить одну за одной! Минздрав СССР предупреждает…

Тузов, даже как будто довольный ее словами, потушил сигарету… Вдруг стены, казалось, дрогнули – от тяжких гитарных басов и тропических криков вырвавшихся из динамика негров из «Бони М»: в соседней с гостиной комнате включили магнитофон, тут же посыпались гулкие, отзванивающие посудой удары по меньшей мере десятка ног… Невеста встрепенулась и потянула Тузова за рукав – глядя на нас:

– Пойдемте попрыгаем!

– Разомнемся, – сказал свидетель и посмотрел на Лику и Зою.

– Мы чуть попозже, – сказал я. – Еще постоим покурим.

Невеста взрывчато пожала плечами и потащила Тузова за собой. Мне вдруг вспомнились феофрастовские «Характеры»: во время дионисий бестактный тащит плясать соседа, который еще не пьян…

– …Ну вот! – закричали внизу; я сразу узнал носатого. – Молодежь уже скачет, а мы ни в одном глазу… Стоп! Афонька умеет играть!

– Афонька – эт да… Да где ж его взять?

– Домой можно сходить…

– Я когда шел сюда, он у магазина стоял.

– Ну, значит, сейчас лежит.

– Ничо, оживим, – решительно сказал носатый. – Пойдем сходим, Петро!

Петро и на улице не расстался со своей застольной соседкой: они сидели бок о бок на железной трубе заграждения, отделявшего чахлые шиповниковые кусты палисадника от пешеходной панели. Но он, по-видимому, незаметно для себя пересек ту границу, которая в сознании пьющего человека отделяет безоблачную эйфорию от беспросветной тоски: сидел с совершенно несчастным, казалось, готовым заплакать лицом и что-то горячо говорил, помогая себе руками, соседке (подозреваю, рассказывал ей о семейных своих неурядицах – сетуя на жену, а может быть, и ругая себя: в зависимости от того, на какой мысли его застал перепад настроения), – а соседка его явно томилась, беспокойно пристукивала ногой в неуклюжем толстопятом сабо и курила одну за другой сигареты… Таксиста-носатого (по-видимому, сфера его сознания уже трансформировалась под действием спиртуозов в освещенный единственно факелом цели глухой коридор – за стенами которого, утонув в непроглядном мраке, остался такой пустяк, как Петина собеседница), – так вот, таксиста-носатого Петя, по-видимому, уважал – потому что сразу же поднялся и, виновато что-то сказав соседке, пошел к нему…