Свадьбы
Шрифт:
— Ти-хо! Почему базар? Что за публика явилась?
Голос его прозвучал из полутемного коридора так неожиданно и так пугающе, будто голос невидимого Фантомаса, и все от страха разом проглотили языки.
— Дежурный, что происходит? Доложите! — потребовал он.
Дежурный сержант Олейник замер в своем углу по стойке «смирно».
— Товарищ майор, разрешите доложить, что я сам пока не разобрался! — Сержант впился преданными глазами в майора. — У одних дочь пропала, и они требуют, другие сына с поезда требуют. Так что все требуют!
— Какая дочь, какой сын? — громыхнул майор, желая, чтоб
— Докладываю, товарищ майор, — у сержанта заметно окреп голос. — Дочки я не знаю, она со свадьбы украдена. А Гришу Кривошея я знаю, а также мать и отца, потому как мы соседи. Так что он полному отпуску домой подлежит.
— Гриша, сынок, ты свободен!.. Пустите его, хватит его дергать! — немедленно крикнула милиционерам Гришина мать, Дарья Капитоновна, отнимая от них Гришу и прижимая его к себе. И, задыхаясь от волнения, сказала майору Ковтуну: — Выслушайте меня, выслушайте, пожалуйста, иначе я второй раз в обморок упаду! Вот мой муж, он подтвердит: за что такое наказание? — Она указала на бледного мужа своего, Демьяна Демьяновича, и вдруг визгливо закричала Груне Серобабе: — Шлюха твоя дочь, шлюха паршивая! Сама с моряками удрала! Что ты нам голову морочишь?
Высокая и тощая Груня Серобаба коршуном подлетела к низенькой полной Дарье Капитоновне, вцепилась костлявыми пальцами ей в плечи и затрясла, глухо вопрошая:
— Шлюха?! Это моя дочь шлюха?! Я тебе покажу… Покажу, как непорочную девушку обзывать!.. Тьфу на тебя! — И Груня Серобаба плюнула прямо в лицо Дарье Капитоновне.
— Молчать! — приказал майор Ковтун, оттесняя Груню от Дарьи Капитоновны. — Да она пьяная! Я прикажу вас аресто-о-о!.. — крикнул он Груне, но на последнем слове глаза его неправдоподобно расширились, он стал ловить ртом воздух, с ужасом вспоминая, что забыл дома таблетки антастмана.
Тут майор Ковтун беспомощно протянул к Груне руки:
— Воздуху, во-о-оздуху да-а-айте-е-е…
Груня Серобаба отшатнулась от него, как от сумасшедшего. И другие отшатнулись. Лишь дежурный сержант понял, что начальнику плохо, подбежал к нему, подхватил под руки и поволок за перегородку.
— Воды, скорей воды!.. Довели человека!..
И тогда вдруг как бы сошло на всех просветление. Двое милиционеров, доставивших на мотоцикле Гришу Кривошея, бросились наливать в стаканы воду, а все остальные бросились прочь из дежурки, молча давя друг друга в дверях и уже не ругаясь.
За ними никто не гнался, так как двое милиционеров, снявших с поезда Гришу Кривошея, кинулись укладывать майора на дерматиновый диван и делать ему искусственное дыхание, а дежурный сержант кинулся к телефону и заорал в трубку:
— «Скорая»?.. Доктора в милицию!.. Срочно!..
15
За августом, как водится, наступает сентябрь, а за сентябрем — октябрь. В октябре, как водится, опадают листья, сеют мелкие дождики, а в промежутках между дождиками золотятся удивительно солнечные дни с паутинным бабьим летом.
Каждый год на Липовой аллее желтым огнем загораются клены, ивы, тополя и березы и полыхают недели две, а потом дружно осыпаются, устилая желтизной всю улочку, крыши и крылечки.
В один из таких дней, когда Липовая
— Драстуй, Марфа. Тоже лист сгребать?
— Драстуй, Палашка. Тоже сгребать.
И они взялись за дело. Марфа стала сгребать и заталкивать в мешок листья, опавшие с деревьев, что росли возле ее хаты, а Палашка сгребала и набивала в мешок свои листья, опавшие с ее деревьев.
Возле каждого дома росли деревья, возле каждого лежал опавший лист, и так уж повелось спокон веку, что этот лист принадлежал хозяину дома и ни один сосед не смел набить им свой мешок. Листьями утепляли на зиму колонки во дворах, утепляли ими деревья в саду или пускали на подстилку кабанчику. Иного применения листья, пожалуй, не имели. Лишь машинист Писаренко (это на его крышу заскочила когда-то уличкомша Ольга Терещенко, спасаясь от взбесившейся собаки Поликарпа Семеновича), лишь он один испытывал переизбыток в листьях, струшиваемых тремя старушками-липами, и отдавал часть своего богатства тому, кто первым обращался к нему.
Но Марфе Конь и Палашке Прыщ хватало своих листьев, поскольку у каждой во дворе было ровно по две яблони и по одной груше, требовавших зимнего утепления. Кабанчиков же они не держали и персональных колонок не имели, а носили воду с общественной колонки, помещавшейся на парадном конце улочки, метрах в десяти от красавицы лужи.
У Марфы перед домом росли клен и плакучая ива, у Палашки — две березы, и Марфа быстрее подгребала крупный лист, чем Палашка свою мелкоту. Пока Палашка набила один мешок, Марфа утрамбовывала уже второй, двигаясь с мешком и граблями к середине улочки, где кончалась ее лиственная территория. Палашка двигалась ей навстречу, то есть к границе своей территории. Так они вплотную приблизились друг к другу, распрямили спины и оперлись на грабли, решив передохнуть. И тут же разом повернули лица с одинаково острыми носами на двор Кожухов.
Поликарп Семенович аккуратно закрыл за собой калитку и взял направление на подсохшую лужу, помахивая пустой авоськой. Осень заставила Поликарпа Семеновича сменить сандалеты на тупоносые туфли, соломенную шляпу — на фетровую, а полотняный пиджак — на вельветовую толстовку малинового цвета. Только очки с двойными линзами остались при нем и осенью, но, должно быть, он совсем слабо видел сквозь них, так как, проходя мимо Марфы с Палашкой, даже не взглянул в их сторону.
— Послухайте, Кожух! — окликнула его в спину Марфа. — Это как же мне понять ваше поведенье? Это опять вашу собаку гулять потягнуло? Чего ж это она у вас опять так завыла?
— Я вам не Кожух, а Кожух! — ответил Поликарп Семенович, не останавливаясь, а только полуоборачиваясь, отчего стало ясно, что он и прежде видел Марфу с Палашкой. — А собака завыла в силу того, что она собака.
— Слухайте, Кожух, я на вас уличкомше пожалуюсь! — крикнула ему в спину Марфа. — Вы ж и эту сучку не кормите, а на цепку мучаете!
Поликарп Семенович махнул рукой, показывая этим жестом, что не желает больше отвечать Марфе, и пошел быстрее, поддевая носками туфель сухие листья.